Лекция 7
К весне 1991 г. М. С. Горбачев был далеко не самым популярным политиком; все чаще публично подвергался достаточно жесткой критике как со стороны тех, кто тогда называл себя «левыми», так и со стороны «правых». В этой связи интересно понять, почему же безусловный лидер 1985 г. через шесть лет уже не устраивал ни одну из реальных политических сил? На наш взгляд, это было связано с различным толкованием понятия «перестройка». И сейчас ведутся дискуссии о том, что это было: попытка реформирования социализма с правоцентристских позиций или революционная ломка социалистического строя («построение демократического общества»). На наш взгляд, ответ на этот вопрос включает в себя ответы на три раскрывающих его вопроса. Что Представлял замысел перестройки? Что получилось в итоге? Как уценивать случившееся?
Первоначально замысел перестройки был связан с идеей совершенствования социализма, однако содержание понятия «совершенствование социализма» заметно менялось. Вначале это предполагалось осуществить через ускорение социально-экономического развития, затем — с упором на реформу политической системы («соединение социализма и демократии»). Даже постоянные сравнения 1986—1988 гг. перестройки с революцией воспринимались как решительность в продолжении строительства социализма, начало которому было положено в Октябре 1917 г.
Современные исследователи обращают внимание на то, что важным рубежом в официальной трактовке понятия «совершенствование социализма» была статья М. С. Горбачева «Социалистическая идея и революционная перестройка», появившаяся в конце ноября 1989 г. и привлекшая внимание существенными новациями. Как отмечает академик Г. Л. Смирнов, статья была интересна не только тем, что в ней содержалось, но и тем, что в ней отсутствовало. Это была едва ли не первая работа лидера столь высокого ранга, где не упоминалось понятие «реальный социализм», — его вытеснила «социалистическая идея», которая, по Горбачеву, хранилась лишь в сознании народа, и только перестройка начала переводить изначальные принципы социализма в разряд реальных. Фактически это означало отрицание социалистического характера построенного в СССР общества, что предполагало уже не совершенствование его, а радикальное реформирование, направленность, и границы которого четко не определялись. Все это стало определяться новым термином, примерно тогда же появившимся в окружении Горбачева. Этот термин — «реформация»: революционное но содержанию, но ненасильственное по форме изменение общественных отношений. Позже Горбачев и некоторые из его идеологом (В. А. Медведев), отвергая «социализм советского типа», утверждали, что и капитализм в прежних формах также себя исчерпал, на смену им должно прийти новое, качественно отличное от предшествующих общество. Однако положительный социальный идеал в 1990—1991 гг. формулировался столь эклектично и смутно, что пи одно из реальных политических течений не выразило желания его поддерживать. Видимо, осознавая все это, Горбачев и его окружение примерно с весны 1991 г. в качестве главной заслуги последнего генсека и первого советского президента стали рассматривать разрушение прежней общественно-политической системы и создание условий для построения нового, демократического общества. Тем самым даже в этой среде фактически было признано, что созидательных задач в рамках перестройки решить не удалось.
Тем не менее остается вопрос о том, что же реально получилось в итоге горбачевской перестройки. Сторонники и левых, и правых взглядов справедливо полагают, что в стране произошло утверждение капитализма, притом не в самых передовых для конца XX столетия формах. Однако на этом сходство в характеристике явления заканчивается. Одни полагают, что произошла реставрация капитализма, делая упор на изменение отношений собственности и восстановление эксплуатации. Это рассматривается как отбрасывание от завоеваний социализма с его системой социальных гарантий и планово-государственного регулирования основных сфер общественной жизни.
Другие, правые, полагают, что следствием перестройки стало преодоление тоталитаризма и возвращение советского общества на магистральный путь развития человечества. Происходящее во второй половине 1980—1990-х годов в России трактуется как «великая революция», которая охватит несколько десятилетий. Ныне же эта революция решает три задачи: слом тоталитарного государства, ликвидация планового хозяйства и возвращение различных форм собственности, а также преодоление международной изоляции. 1985—1991 гг. рассматриваются как начальный этап этой революции.
Отсюда и полярные различия в оценках перестройки. Одни полагают, что она отбросила страну назад, и приводят аргументы, связанные с анализом состояния постперестроечного общества. Другие доказывают, что переживаемые трудности — неизбежное явление переходного периода, в течение которого создаются условия для движения общества вперед на качественно новой основе.
Оценка итогов перестройки прямо влияет на отношение к ее инициатору. Кто он: революционер, реформатор или предатель? Все эти версии представлены на страницах печати. Думается, корректный ответ возможен лишь на базе принципа историзма.
Безусловно, М. С. Горбачев — незаурядная личность. Без этого он не сделал бы столь блестящей и быстрой по советским временам карьеры, пройдя свои одиннадцать ступенек на пути к вершине власти. Нет сомнений и в том, что он действительно хотел реформировать общество, но, как и другие представители элиты, не до конца представлял себе, как это можно сделать. По мере развертывания преобразований приходило убеждение в том, что их нужно проводить решительнее. Представлялось, что это можно сделать через активизацию «человеческого фактора» («соединение социализма и демократии»). Однако уже на этом этапе был допущен стратегический просчет. Активизация «человеческого фактора» развернулась за пределами существовавших властных структур, которые были объявлены бюрократическими и консервативными. Очевидно, Горбачев переоценил свои возможности воздействовать на те процессы, которые он считал демократическими. Здесь, видимо, сказался «синдром советского вождя», когда нижестоящий лидер почти беспрекословно подчинялся своему начальнику, требуя аналогичного отношения к себе со стороны своих подчиненных. Горбачев, получив верховную власть в стране, не испытывал стеснения в ее использовании, но не до конца просчитывал последствия собственных политических шагов. Это привело к тому, что уже в 1989 г. он не был свободен в принятии решений, поскольку запущенные им процессы не только «пошли», но и приобретали все большую независимость от инициаторов перестройки. Полагаю, что с 1990 г. управление страной носило не стратегический, а ситуативный характер. Причем логика эволюции центральной власти шла в направлении, прямо противоположном тому, которого требовало время. Вместо укрепления исполнительной вертикали власти в период глубоких структурных преобразований наблюдалась все большая утрата инициативы и влияния руководимыми президентом СССР союзными структурами. И не случайно весной и летом 1991 г. в КПСС, в союзном парламенте и правительстве в различной форме, но все чаще звучала критика в адрес президента-генсека. Основные мотивы — неясность позиции по многим ключевым проблемам экономики и политики, нерешительность, бездействие. В итоге это привело к тому, что перестройка как система реформ призванных усовершенствовать советское общество, не состоялась. Мы солидарны с теми исследователями, которые разделяют эту позицию, хотя имеются и диаметрально противоположные оценки. В литературе рассматриваются и основные причины, которые привели к неудаче.
Как справедливо отмечает философ Н. Б. Биккенин, «исторический опыт показал, что важно при любых общественных преобразованиях: 1) четко поставленная цель, 2) источники, средства и инструменты ее достижения, 3) общественные силы, на которые можно опереться, 4) идеология преобразований, ведущие идеи времени или как цель оформлена идеологически. Ясный ответ на эти вопросы имели столь различные лидеры, как Сталин и Рузвельт, де Голль и Дэн Сяопин, которые достигли поставленные ими целей». У перестройки, констатирует Биккенин, «была цель но какая-то постоянно меняющаяся, блуждающая... Еще хуже, чем с целью, обстояло дело с инструментами, средствами и социальной базой перестройки». Философ напоминает, что в советском обществе властной вертикалью была партия, представлявшая со бой жестко централизованную, широко разветвленную структуру, которая не раз демонстрировала свою эффективность. Отказ от использования партийного аппарата, возможно, измененного и подобранного под нового лидера, резко сокращал управленческие возможности главных «перестройщиков». Однако наиболее интересным и показательным является признание Г. X. Попова — одно го из активнейших борцов против «партийных консерваторов» в 1989—1991 гг. В 2000 г. автор широко известного определения «административно-командная система» признал ошибочность требования отстранения КПСС от власти. Ныне Попов считает, что КПСС, будучи очищенной от консерваторов, могла стать эффективным инструментом перестройки.
Говоря об общественных силах, на которые опирался Горба чев, чаще называют интеллигенцию, средства массовой информации. СМИ, однако, очень скоро оказались поделенными между Е. К. Лигачевым и А. Н. Яковлевым и были, по сути, Горбачерым потеряны: его критиковали издания разных направлений. Что же касается интеллигенции, то она полностью подтвердила правоту классика, писавшего о ее политической неустойчивости, выводя последнюю не из личных качеств тех или иных интеллигентов, а из экономического и социального положения этой группы. Поддержка других социальных слоев в 1990—1991 гг. также была проблематична из-за ухудшающейся экономической обстановки, чем весьма эффективно пользовались политические оппоненты Горбачева.
Идеологией перестройки стали общечеловеческие ценности и «новое мышление». Однако эти идеи не вышли за пределы относительно узкого круга интеллигенции, не вошли в структуру народного сознания.
Все это привело к резкому ослаблению государственности, породило многие деструктивные явления в экономике, общественной жизни и морали. Как емко это выразил философ А. А. Зиновьев, «целились в коммунизм, а попали в Россию».
В первые месяцы 1991 г. политическое противостояние между .общесоюзными и республиканскими властями приняло форму борьбы за «рамочные» условия своего влияния в Союзе, и на первый план вышла проблема разграничения полномочий между Центром и союзными республиками, получившая название «подготовки нового союзного договора». Без решения этой главной проблемы ни о каком восстановлении управляемости страной и тем более о реформах не могло быть и речи. Интересно, что обе стороны — и горбачевцы, и радикалы — впервые в отечественной истории при решении своих задач попытались опереться на прямое волеизъявление народа — на референдум.
Идея проведения референдума была сформулирована Горбачевым и одобрена Верховным Советом СССР в январе 1991 г. Идя на эту акцию во всесоюзном масштабе, Горбачев рассчитывал на численное преобладание русских, государственнический патриотизм которых заранее предопределял нужный президенту СССР исход задуманной комбинации. К русским, несомненно, присоединились бы представители этнических групп, живущих на «чужих» национальных территориях и не имевших уже никаких иллюзий относительно своих перспектив в будущих независимых государствах. Расчет, наконец, делался и на мобилизацию консолидирующих сегментов советской исторической памяти— войны, послевоенного восстановления, совместного освоения территорий и решения общих хозяйственных задач, взаимопомощи в экстренных ситуациях.
Российское руководство осознавало шаткость своих позиций и поэтому изначально выступило против формулировок вопросов референдума, используя целый спектр разнообразных аргументов. Однако и при самой активной агитации эта линия едва ли увенчалась бы успехом. В этих условиях выдвигается беспроигрышная идея введения института президента в России, и этот вопрос выносится в республике на референдум вместе с общесоюзными. Учреждение этого поста было призвано укрепить суверенитет республики и ее отношениях с Центром, что в конкретных условиях того времени означало усиление центробежных тенденций, так как суверенитет понимался прежде всего как обособление. В этом состоит определенная парадоксальность результатов голосования в РСФСР 17 марта 1991 г.: с одной стороны, 71,3% участников проголосовали за сохранение Союза в горбачевской формулировке, а с другой — почти столько же (70%) высказались за введение в республике поста президента. Итоги референдума по России трудно было трактовать как победу замысла президента СССР. Во-первых, республика находилась на предпоследнем месте по проценту положительных ответов (меньше — 70,2% — было только у Украины), а, во-вторых, возможность победы на грядущих выборах политического оппонента союзного лидера была более чем вероятной, что не сулило мира в отношениях между двумя центрами власти. Не случайно в день референдума Горбачев в беседе на избирательном участке отметил, что «если развивать концепцию президентского правления в Российской Федерации, заложенную в проекте Российской Конституции, то ни о каком Союзе суверенных государств, о сохранении Союза и речи быть не может». Проект этот, однако, не был известен широкой публике, поэтому ощущения тревоги в связи с введением нового поста не было.
Интеграционный ресурс результатов референдума был ослаблен не только в России. На Украине по постановлению Верховного Совета УССР одновременно с общесоюзным референдумом проводился опрос населения по вопросу «Согласны ли вы с тем, что Украина должна быть в составе Союза советских суверенных государств на началах декларации о государственном суверенитете Украины?». Количество граждан, ответивших «да» на вопрос республиканского бюллетеня, составило 80,17%, т.е. больше, чем высказалось за Союз. Это подтверждало базовую идею Декларации о приоритете украинских законов над союзными, что практически исключало создание нового федеративного государства с полноценным участием Украины.
Определенной политической вехой весны 1991 г. можно считать III (внеочередной) съезд народных депутатов РСФСР, созванный для отчета российского руководства, судьба которого после этого форума могла сложиться по-разному. Однако ввод в столицу войск накануне открытия съезда вновь способствовал «антицентристской» консолидации российского депутатского корпуса, который почувствовал себя оскорбленным непродуманной горбачевской акцией. Ельцин и его сторонники максимально использовали предоставленный им шанс. Осудив давление на российский съезд, Ельцин заявил, что является сторонником коалиционной политики, в реализации которой могут принять участие все, в том числе «прогрессивно мыслящие члены КПСC». Возможность такой коалиции была подтверждена демаршем полковника А. В. Руцкого, заявившего об образовании фракции «Коммунисты — за демократию» и о готовности фракции поддержать Б.Н. Ельцина. Это раскололо коммунистов на съезде. Давление на съезд «снизу» оказали и шахтеры, с которыми весной 1991 г. лидеры радикалов работали в «плотном контакте». В серии своих резолюций горняки требовали отставки Горбачева и безоговорочно поддерживали российских катов как его политических оппонентов. Учитывая общие настроения, Ельцин также выступил за скорейшее подписание Договора о Союзе Суверенных Государств как «федеративного добровольного и равноправного объединения».
Эти и некоторые другие шаги привели к тому, что Ельцин не ко не был отстранен от власти, но, наоборот, получил дополнительные полномочия и решение съезда (уже следующего, четвертого, май 1991 г.) о проведении выборов президента в сжатые и (в середине июня), что повышало его шансы на победу, опираясь в первую очередь на протестное единство россиян. Этот момент следует подчеркнуть особо, поскольку именно он, на наш взгляд, предопределил исход выборов 12 июня 1991 г. В основе победы Ельцина (57,3% от числа пришедших) лежали обещания ро привести страну к достойной жизни без снижения жизненного уровня; заявления о готовности максимально удовлетворить различные национальные «аппетиты» внутри РСФСР; декларации о стремлении к «обновлению» Союза, в котором Россия займет должное место; антикоммунизм как альтернатива горбачевскому «социалистическому выбору». Лозунг «Народного депутата — в народные президенты!» апеллировал к тому периоду, когда Ельцин был безусловным символом антиаппаратного протеста, и этот прием оказался удачным. Вновь была реанимирована тема борь бы с привилегиями. Население же по-прежнему иррационально не воспринимало те публикации, где проводилась мысль о деструктивном характере политического поведения Ельцина в 1989 1991 гг. Между тем начало оформления института российского президентства, соединенное с определенного склада лидером но главе радикально настроенных реформаторов, оказало значительное влияние на последующее развитие событий.
Проведение референдума 17 марта 1991 г. и его итоги дали возможность Горбачеву продолжить попытки реанимировать разработку нового союзного договора, с тем чтобы завершить ее в сжатые сроки. Началась подготовка третьего за год (с весны 1990 г.) проекта. Особенность договорного процесса на этом этапе состояла в том, что политическая инициатива с конца 1990 г. целиком перешла к республиканским элитам, влияние же центральных структур было предельно ослаблено. В этих условиях Горбачев практически полностью переориентируется на прямой диалог с республиканскими лидерами, преимущественно игнорируя позицию высших органов власти СССР и используя их лишь в случае необходимости подкрепить собственные инициативы соответствующими коллегиальными решениями. В новых условиях начало переговоров могло состояться лишь при молчаливом согласии президента СССР на конфедеративное устройство будущего Союза, хотя это означало отход от позиции, зафиксированной референдумом Горбачев пытался хоть как-то задержать становящийся фактом развал страны; республики же, прекрасно осознавая слабость позиций союзного президента, уверенно требовали себе все новые и новые полномочия, до предела усекая властные возможности Центра. Решая свои, весьма различающиеся задачи, обе стороны, однако, не могли полностью игнорировать итоги только что про шедшего референдума и поэтому в своей риторике активно использовали понятия «единое союзное государство», «федерация», в правовом же плане все более отходя от них.
Все это и стало содержанием так называемого «новоогаревского процесса», первый этап которого продолжался ровно три месяца с 23 апреля 1991 г. Переговоры лидеров республик проходили очень трудно. Как вспоминал их участник А.И. Лукьянов, даже последнее заседание 23 июля, где обсуждался итоговый вариант договора об ССГ, было неконструктивным. Две республики — Азербайджан и Киргизия — предложили вообще исключить из договора упоминание о том, что Союз ССР является суверенным федеративным государством, и даже не применять слово «федерация» ни в одной из статей проекта. Представители нескольких республик вновь и вновь настаивали на том, что у Союза не может быть своей собственности и что закрепленное за ним имущество определяется как совместная собственность государств, образующих Союз Предлагалось также снять понятие исключительной компетенции Союза, рассматривая ее как сферу совместных интересов всех суверенных государств. Президент России предложил зафиксировать в договоре, что все предприятия, находящиеся на ее территории. включая оборонные, переходят иод юрисдикцию республики. Он же отстаивал одноканальную систему поступления налогов. Представитель Украины выступил на встрече с заявлением, что Украина будет решать вопрос о своем отношении к союзному договору не раньше середины сентября.
В результате, одобрив в целом проект, участники встречи пришли к выводу о целесообразности подписать договор в сентябре- октябре, имея в виду сделать это на Съезде народных депутатов СССР с приглашением всех полномочных делегаций. Тогда Горбачев поддержал именно такой порядок подписания союзного договора. Далее, однако, согласование спорных моментов происходило в узком кругу политических лидеров, причем практически в секретном порядке.
29—30 июля 1991 г. в Ново-Огареве прошли закрытые встречи Горбачева с Ельциным и Назарбаевым, где Горбачев предложил президентам России и Казахстана начать подписание проекта не в (Сентябре—октябре, а 20 августа. Оба республиканских лидера охотно согласились с этой идеей, ибо прекрасно понимали, что проект договора в последней редакции не пройдет в Верховном Совете СССР и уж тем более на союзном Съезде народных депутатов СССР. А поскольку в августе парламентарии были на каникулах, то время для подписания «нужного» проекта представлялось удачным. В обмен на согласие республиканских лидеров Горбачев принял требование Ельцина об одноканальной системе поступления налогов в бюджеты республик: российский президент собственноручно вычеркнул из статьи 9 (о союзных налогах) слова: «Указанные налоги и сборы вносятся плательщиками непосредственно в союзный бюджет». Одновременно Горбачев взял на себя обязательство сразу после подписания договора издать указ о переводе под юрисдикцию России всех союзных предприятий, расположенных на территории республики. По настоянию собеседников Горбачев согласился произвести перестановки в высшем эшелоне союзной власти: немедленной замене подлежали В. С. Павлов, В. А. Крючков, Д. Т. Язов, Б. К. Пуго, Г. И. Янаев. Это были люди, которые в июне—июле 1991 г. активно выступали за принятие энергичных мер по сохранению СССР и последовательно критиковали «новоогаревцев». На этой же встрече Ельцин убеждал Горбачева отказаться от совмещения постов генерального секретаря и президента Союза, и, по свидетельству российского лидера, «удивительно, но на этот раз он (Горбачев. — А. Б.) впервые не отверг мое предложение».
После этого 2 августа Горбачев выступил по телевидению, где объяснил, что 20 августа открывается для подписания договор, по которому сохраняется единое государство, но вместе с тем создается новое, действительно добровольное объединение суверенных государств. Президент сообщал, что первыми договор подпишут Россия, Казахстан и Узбекистан, выражал уверенность, что затем, «через определенные промежутки времени» — представители других республик. Горбачев говорил слушателям, что такой порядок даст возможность Верховному Совету Украины завершить рассмотрение проекта; провести референдум в Армении; позволит принять решение об отношении к Союзному договору Молдове; «смогут определиться в этом жизненном вопросе и народы Грузии, Латвии, Литвы и Эстонии». Столь изящная формулировка скрывала тот невеселый факт, что к началу августа 1991 г. из 15 бывших союзных республик лишь 8 согласились подписать новый Союзный договор. Упоминание пяти последних (Молдова и далее) было вообще, мягко говоря, умиротворяющим ораторским приемом: к этому времени они приняли все мыслимые акты о независимости и не проявляли никакого интереса к «новоогаревским сидениям».
Вслед за этим руководителям полномочных делегаций, а также некоторым высшим должностным лицам Союза был разослан итоговый текст договора с грифом «Совершенно секретно. Разглашению не подлежит», а сам Горбачев 4 августа отправился в отпуск и Крым.
Нам нет необходимости подробно анализировать получившийся документ — это сделано в содержательной работе С.В. Чешко. Можно согласиться с выводом автора, что этот документ — «нагромождение противоречивостей и неологизмов», смысл которых в том, что «республики выразили таким образом свое желание быть абсолютно бесконтрольными со стороны Центра, но в то же время сохранить его, чтобы эксплуатировать в своих интересах». Однако некоторые комментарии сделать все-таки необходимо.
Во-первых, проект признавал республики-участники суверенными государствами, которые «обладают всей полнотой политической власти», «являются полноправными членами международного сообщества», могут заключать любые договора с зарубежными странами, «не нарушая международные обязательства Союза». Союз Советских Суверенных Республик также определялся как «суверенное федеративное демократическое государство», однако из контекста следовало, что суверенитет республик первичен.
Во-вторых, сфера ведения Союза практически полностью (отличались лишь формулировки) совпадала со сферой совместного ведения Союза и республик; разграничение можно считать условным. Поэтому сфера компетенции Союза выглядела расплывчато, неопределенно.
В-третьих, за Союзом предусматривалось сохранение объектов госсобственности, необходимых для осуществления возложенных на него полномочий, однако он лишался собственных налоговых поступлений. Устанавливалась одноканальная система сбора налогов, при которой союзный бюджет определялся республиками на основе представленных Союзом статей и расходов. Контроль расходов союзного бюджета должен был также осуществляться участниками договора.
В-четвертых, в совместном Заявлении «9+1», одобренном 23 апреля, декларировалась необходимость не позднее шести месяцев после подписания договора подготовить и принять новую Конституцию Союза. В итоговом же тексте договора, а также в сопутствующих ему документах сроки принятия нового Основного Закона четко не фиксировались, что не связывало государства-участники никакими определенными обязательствами по этому поводу. Заявление от 23 апреля вводило понятие «переходного периода», под которым понималось время между подписанием Союзного договора и принятием новой Конституции вместе с последующими выборами органов власти нового Союза на ее основе. При этом декларировалась непрерывность осуществления государственной власти и управления органами СССР до создания новых союзных структур (ст. 26). Фактически же это положение на неопределенное время консервировало ситуацию правовой конфликтности, характеризовавшую отношения между Центром и республиками после принятия деклараций о суверенитете, от которых в 1991 г. никто не собирался отказываться.
Также вполне реальной становилась перспектива, когда для государств, подписавших новый договор, с той же даты считался бы утратившим силу Договор об образовании Союза ССР 1922 г. Их лидеры были бы «чисты» перед своими народами, отразив актом подписания нового договора их волю, выраженную на референдуме; в то же время отсутствие документов, регламентирующих взаимоотношения в новом союзе, и затягивание с их принятием полностью развязывали элитам руки в плане определения будущего своих государств. Более того, такой «мягкий» выход из СССР освобождал новые страны от выяснения отношений с бывшими «братьями» по Союзу, что предусматривал принятый в апреле 1990 г. соответствующий Закон. В этой связи особенно абсурдным выглядело положение той же статьи 23 проекта, где предписывалось, что «отношения Союза Советских Суверенных Республик и республик, входящих в состав Союза Советских Социалистических Республик, но не подписавших настоящий договор, подлежат урегулированию на основе законодательства Союза ССР, взаимных обязательств и соглашений».
Необходимо специально отметить, что общественность могла обсуждать только один, самый первый новоогаревский проект, который был одобрен 16 июня 1991 г. и опубликован в центральной печати 27 июня. Практически все мемуаристы отмечают, что работа над договором проходила в обстановке секретности, что порождало различные слухи, будоражило умы членов правительства, депутатов, общественные организации. Итоговый документ был опубликован лишь 16 августа 1991 г., т.е. за три дня до подписания (причем в пятницу), когда обстоятельно обсудить его или внести поправки было практически невозможно. Некоторые авторы вообще считают, что документ издали вынужденно.
Верховный Совет СССР имел возможность рассмотреть лишь первый подготовленный «десяткой» («9+1») проект договора. Однако его обсуждение весьма показательно. В постановлении по этому поводу (12 июля 1991 г.) предусматривалось формирование полномочной делегации Союза ССР для доработки и согласования текста договора в соответствии с замечаниями и предложениями, высказанными комитетами, комиссиями, членами Верховного Совета СССР, а также народными депутатами СССР. В переводе с парламентского языка на обычный это означало выражение недоверия президенту СССР, который в ходе совместной с республиканскими лидерами работы над документами игнорирован позиции союзных законодателей. Поэтому союзные парламентарии продолжали настаивать на сохранении единой банковской системы, а также двухканальной системы поступления налогов, при которой союзные власти имели бы свои источники бюджетных поступлений и в меньшей степени зависели от республиканских. В постановлении предлагалось сформулировать в договоре перечень основ законодательства Союза ССР и республик — в проекте он отсутствовал. Законодатели считали необходимым включить норму, не допускающую взаимное приостановление законов. Предлагалось уравнять в правах палаты будущего парламента — в проекте закладывалось преимущество Совета республик, избираемого нс прямым голосованием, но составляемого из представителей, делегируемых высшими органами власти суверенных государств. ВС СССР полагал, что договор следует подписать на Съезде народных депутатов СССР.
Характерно, что ни одно (!) их этих замечаний не было учтено при доработке текста. Не удивляет и то, что Горбачев ни разу не собрал союзную делегацию. В то же время в июле и августе 1991 г. Появлялись и другие документы, которые оказали влияние на характер и трактовку итогового варианта.
5 июля 1991 г. Верховный Совет РСФСР принял постановление о проекте Договора о Союзе суверенных государств, где, в (частности, отмечалось, что исключительная компетенция Союза рассматривается как сфера совместных интересов образующих его (государств; вновь подчеркивалось, что формирование союзного бюджета осуществляется из фиксированных взносов республик. Совет Министров РСФСР в июне 1991 г. принял документы, которые предусматривали автономное развитие экономики республики в 1992 г. 18 июня 1991 г. ВС Украины установил новый праздник — День независимости, который был торжественно отмечен 16 июля. Чуть раньше эта же республика в одностороннем порядке перевела под свою юрисдикцию союзные предприятия и организации, расположенные на ее территории, а Россия вновь подтвердила принятое ранее аналогичное решение. В июле 1991 г. президенту СССР стало известно о планах украинского руководства вести собственную валюту, организовать таможенную охрану на Границах с Россией, создать собственные вооруженные силы.
К середине августа 1991 г. высшие должностные лица СССР столкнулись с тем, что без обсуждения с ними дата подписания договора была значительно приближена, на руках имелся согласованный за их спиной текст, а президент СССР отдыхал в Крыму. Судя по мемуарам А. И. Лукьянова, у председателя Верховного
Совета СССР возникло объяснимое ощущение, что все это время на переговорах его использовали как ширму: с одной стороны, он присутствовал на большинстве заседаний, как бы олицетворяя союзных законодателей, а с другой — ни одна из их позиций так и не была учтена и итоговый документ не мог удовлетворить его ни как руководителя парламента, ни как юриста-государствоведа. Приглашение же А. И. Лукьянова на подписание договора 20 августа выглядело как еще одна попытка «освятить» его присутствием разрушающий союзную федерацию документ. Все это Лукьянов изложил Горбачеву 13 августа в получасовом телефонном разговоре. После этого 16 августа Лукьянов подготовил «Заявление Председателя Верховного Совета СССР», где воспроизвел идеи постановления ВС СССР от 12 июля 1991 г. Автор акцентировал внимание на том, что Союзный договор необходим, но его следует заключать после доработки в ВС СССР и с обязательным отражением результатов референдума 17 марта, где большинство высказалось за сохранение обновленного, но единого федеративного государства.
Определенные демарши предпринял и глава Союзного правительства. 10 августа Павлов общался с Горбачевым по телефону и в тот же день отправил ему письмо, в котором также напоминал, что постановлением ВС СССР от 12 июля 1991 г. утверждена полномочная союзная делегация для подписания Договора, и настаивал на ее созыве для обсуждения проекта документа. Кроме того, «в предварительном порядке» премьер приложил на четырех страницах «Предложения и замечания Кабинета Министров СССР к проекту Договора». Затем полученный от Горбачева проект Павлов разослал членам Президиума Кабинета и большой группе министров и поручил им в ближайшие дни сообщить свои замечания и предложения. Одновременно была создана межведомственная группа специалистов для более тщательной доработки проекта и обобщения предложений структур, подчиненных Кабинету. 13 августа было принято решение провести заседание Президиума Правительства для определения его отношения к проекту ССГ. 17 августа такая встреча состоялась; присутствовавшие на ней министры, также выразив одобрение идее подписания, сформулировали ряд требований, которые они считали необходимым включить в прилагаемый к Договору протокол. Этот протокол должен был стать, составной и обязательной для исполнения частью Договора. Горбачев согласился встретиться с премьером 19 августа для обсуждения предложений, однако их характер был таков, что компромисс уже вряд ли мог быть достигнут.
Все это создавало весьма необычную ситуацию. Высшим руководителям СССР практически «некуда было обратиться» для отстаивания права выполнять свои конституционные обязанности: глава государства отказывался реагировать на требования двух реальных ветвей союзной власти, которые защищали тот самый Основной Закон, гарантом которого был Горбачев. Президент открыто пошел против Съезда народных депутатов СССР, который дал ему власть и обеспечивал легитимность его собственного статуса. Тем не менее сам глава государства полностью окунулся в море «политической целесообразности»; об этом он открыто писал после распада Союза.
История не имеет сослагательного наклонения, и поэтому нам трудно судить, что могло бы произойти 20 августа 1991 г., не случись чрезвычайных обстоятельств. Однако исследователь вправе попытаться определить тот политический «коридор», который во многом предопределял возможные решения, в первую очередь, российского руководства, в чьих руках находилась политическая инициатива. Прежде всего, мы можем констатировать отсутствие в 1991 г. значительной общероссийской партии или мощного движения государственнического, «державно-патриотического» плана, которые могли оказывать влияние или давление на лидеров с целью недопущения дезинтеграции СССР. Нельзя сказать, что такие попытки не предпринимались, однако они были по меньшей мере запоздалыми; организации не были многочисленными, не поощрялись реально существующими центрами власти. Сторонники же сохранения СССР, выступавшие от лица общесоюзных объединений, часто по инерции рассматривались (или преподносились) как противники российского суверенитета.
К тому времени и КПСС уже объективно не могла противостоять радикалам: во-первых, ее федерализация во второй половине 1990—1991 гг. ослабила межреспубликанское единство. Во-вторых, обозначившиеся еще в 1989 г. процессы политического размежевания в КПСС интенсивно продолжались в России и в 1991 г., что, безусловно, препятствовало проведению эффективных политических акций. Так, несмотря на то что большинство российских депутатов и членов Верховного Совета формально были коммунистами, они не смогли выработать общей конструктивной позиции. В-третьих, сказалась пассивность высшего партийного руководства, его неспособность (или нежелание) опираться на партийные рычаги при решении неотложных политических задач. Горбачев сам много сделал для того, чтобы центр власти переместился из партийных структур в советские, государственные. На российском уровне ими стали оппозиционные президенту СССР Съезд народных депутатов и Верховный Совет РСФСР, которые превратились в центры принятия решений, неподконтрольных КПСС. В этих условиях Горбачев переориентируется на прямой диалог с российскими антикоммунистическими лидерами, откровенно игнорируя позиции и даже прямые интересы компартии. Особенно ярко это проявилось в ситуации вокруг Указа Президента РСФСР от 20 июля 1991 г. «О прекращении деятельности организационных структур политических партий и массовых общественных движений в государственных органах, учреждениях и организациях РСФСР», который наносил удар по святая святых «партии нового типа» — территориальнопроизводственному принципу ее строения, резко сокращая возможности влияния. И хотя даже в печати указывалось на неконституционность этого акта, тем не менее президент-генсек молча проглотил эту пилюлю, никак не прореагировав на протесты коммунистов. Характеризуя его позицию, секретарь Союза журналистов России Д.В. Остальский не без иронии писал, что ссору с ЦК Горбачев предпочел ссоре с Ельциным, поскольку «сегодня Ельцин, пожалуй, «перевесит» все ЦК, вместе взятые».
Реально организованной и консолидированной силой, заработавшей значительный политический капитал на критике советского прошлого, ошибок горбачевской команды реформаторов, убеждавшей в возможности быстрого создания демократического общества с социально ориентированной рыночной экономикой и сумевшей объединить протестно настроенные массы, было движение «Демократическая Россия». В 1990—1991 гг. Ельцин ориентировался преимущественно на его интеллектуальные и организационные ресурсы; в свою очередь «демороссы» рассматривали Ельцина как «своего» лидера. Так, в ходе президентской кампании 1991 г. Ельцин публично выступал как независимый кандидат, хотя на самом деле опирался по большей части на активистов этой организации. На пленуме совета представителей движения «Демократическая Россия» (20.07.91) констатировалось, что именно оно, движение, победило на выборах президента РСФСР и мэров столичных городов.
Эти замечания необходимы, поскольку стратегические и тактические воззрения «демороссов» и их лидера оказывали значительное влияние в вопросе о будущем СССР. Как мы помним, зимой 1991 г. на высоком властном уровне в России была определенно озвучена идея желательности конфедеративного устройства будущего Союза, ранее выдвигавшаяся преимущественно в публицистике. Можно считать, что согласованный 30 июля 1991 г. президентами СССР и России итоговый документ не противоречил этой идее, тем более что сам Ельцин называл новоогаревский договор «цивилизованным разводом». И не случайно вслед за этим он вылетел в Кузбасс и предложил шахтерам прекратить забастовки.
Однако тайный характер итогового мероприятия президентов вызвал определенные подозрения и у ряда известных сторонников российского лидера, выступивших 8 августа 1991 г. с обращением в «Независимой газете». Они вновь поставили вопрос «ребром»: что будет представлять собой система власти на уровне Союза? «Будет ли она воспроизведением теперешний системы, сложившейся в условиях тоталитарной диктатуры, когда республики не являлись суверенными государствами, или это будет совокупность межреспубликанских органов управления, созданных самими республиками для выполнения совместных функций и программ и наделенных с этой целью строго ограниченными распорядительными и координационными полномочиями?» Договор, по мнению авторов, ни в коем случае нельзя подписывать на Съезде народных депутатов СССР, избранном «в условиях, превзойденных историческим развитием нашей страны». Как видим, Ю. Н. Афанасьеву, Е. В. Боннэр и др. не о чем было беспокоиться — все их сомнения уже были развеяны в разосланном в республики тексте проекта. Вообще же совпадение по существу содержания проекта и «Обращения» при вполне вероятном допущении могло бы быть рассмотрено и как подготовка общественного мнения к тому, о чем ему предстояло узнать лишь после 20 августа. Поэтому, думаю, можно согласиться с предположением М.С. Горбачева о том, что 20 августа президент России, скорее всего, поставил бы свою подпись под Договором о ССГ, обусловив это новыми оговорками, которые президент СССР был готов принять.
Однако следует заметить, что факт тайной подготовки Договора и перенос сроков его подписания вызвали негативную реакцию и уряда российских парламентариев. 17 августа 1991 г. было опубликовано заявление народных депутатов РСФСР Е. Басина, Е. Лаховой, С. Филатова, О. Качанова, где отмечалось: «Мы ознакомились с представленным 10 августа Президентом РСФСР проектом Договора о Союзе суверенных государств. Считаем, что его нельзя подписывать 20 августа... Перед подписанием и вступлением в силу Договор должен быть одобрен высшим органом государственной власти — Съездом народных депутатов РСФСР. Обращаем внимание и на то, что ряд положения Договора требует внесения изменений в действующую Конституцию РСФСР, а это, как известно, можно сделать только на Съезде народных депутатов РСФСР».
Уже согласовав текст Договора, в августе Ельцин сделал ряд высказываний, которые очень важны для понимания дальнейшего развития событий. Находясь в Тюмени, российский президент заявил о том, что промышленные предприятия региона, в том числе и занимающиеся нефтедобычей, будут освобождены от 40% так называемого президентского (естественно, союзного) налога, и выразил надежду, что президент СССР не воспримет болезненно эту вынужденную меру, поскольку это позволит заинтересовать нефте- и газодобытчиков в повышении производительности их труда. Тем самым решение вопроса о ценах на энергоносители переносилось с союзного на российский уровень. Президент СССР лишался важнейшего рычага влияния (и давления) на потреблявшие российские нефть и газ республики. Одновременно Россия через механизм согласования цен получала возможность — не оглядываясь на Центр — самостоятельно определять (и диктовать) условия сосуществования государств в будущем Содружестве. В этом случае союзные структуры становились просто не нужны. Эту идею российский президент не считал нужным скрывать. Выступая 10 августа 1991 г. на «Радио России» Ельцин заявил, что после подписания 20 августа Союзного договора власти союзных ведомств придет конец, что мы, россияне, немедленно откажемся от услуг этих министерств, а все предприятия перейдут под юрисдикцию России. Исходя из этого, президент сообщил, что желание Горбачева 21 августа созвать Совет Федерации для обсуждения некоторых вопросов не имеет юридической силы и, соответственно, не состоится. 15 августа было заявлено о переводе в российское управление трех гигантов индустрии: Череповецкого и Западно-Сибирского металлургических комбинатов и знаменитого Уралмаша.
В такой трактовке Ельциным будущего Договора при непротивлении Горбачева союзные руководители не без оснований усматривали ликвидацию единого государства и, как следствие, — усугубление экономического хаоса.
Юридическая оценка итогового проекта Договора была сделана группой из 15 экспертов еще до 19 августа 1991 г. Они поставили под сомнение правовую значимость документа, признав его внутренне противоречивым, нелогичным и не имеющим значения правопреемственного. Последнее следует отметить особо, поскольку с точки зрения реального госстроительства проблема правопреемственности — одна из важнейших. Правопреемственность Договора не обеспечивалась сразу в нескольких сферах. Во-первых, в финансовой: не оговаривались функции Госбанка СССР и национальных банков. Во-вторых, в сфере обеспечения прав личности, где не был конкретизирован механизм правовой и социальной защиты граждан. В-третьих, вне признания Договора верховной законодательной властью СССР этот документ не был легитимен для мирового сообщества. В-четвертых, проект обходил вниманием вопрос о выходе республик из Союза, что оставляло неопределенным, например, отношение к международным, в том числе финансовым, обязательствам бывшего Союза. В-пятых, «признав федерацию, Договор на деле создает даже не конфедерацию, а просто клуб государств. Он прямым путем ведет к уничтожению СССР, в нем заложены все основы для завтрашних валют, армий, таможен и др.
Проводя эту линию тайно, неявно, он вдвойне опасен, поскольку размывает все понятия в такой мере, что возникает государственный монстр». По справедливому замечанию Ю. М. Батурина, свидетели новоогаревских дискуссий, выбор между юридическим качеством и политической целесообразностью был сделан в пользу последней.
Думаю, есть все основания для вывода о том, что итогом «новоогаревского процесса» еще до 19 августа стало создание документа, который означал прекращение существования СССР как единого государства. И тогда, и позже президент СССР трактовал проект Договора как начало возрождения Союза, решающий шаг иа пути преодоления политического, экономического кризиса. Однако анализ позиций основных участников переговоров — прежде всего России и Украины — уже в то время не давал оснований для Подобного оптимизма. Возможное подписание Договора еще не означало бы «мгновенного» исчезновения СССР, поскольку сохранялись единая армия, валюта, связывающая советское пространство инфраструктура (энергетическая, транспортная и т.д.), но их раздел при сознательной ликвидации общих управленческих институтов становился вопросом ближайшего времени. Договор по своей сути легализовал те процессы, которые составили содержание отношений между бывшими союзными республиками после подписания декабрьских документов 1991 г.
В этой связи оценка степени деструктивности беловежских соглашений, утвердившаяся в литературе, представляется преувеличенной. В политическом плане констатация «смерти» СССР именно в декабре 1991 г. со стороны и союзных, и российских руководителей выглядит логически оправданной. Союзный президент мог указать на то, что отмена Договора об образовании СССР 1922 г, была произведена без его участия. Российский же лидер не менее справедливо обращал внимание на то, что недальновидная поли тика Центра привела к всестороннему глубокому кризису и что не предпринимать ничего было преступно. При этом обе стороны об ходили молчанием «консенсус» российской правящей элиты и президента СССР в августе 1991 г.