Лекция 6
Провозглашение российского суверенитета по времени совпало со вступлением СССР в кризисную фазу развития. С 1990 г. обозначившиеся ранее негативные тенденции приобрели обвальный характер, ведя к разрушению всего государственного организма. На этом фоне развертывалась борьба за власть между отдельными элитными группировками.
В 1990—1991 гг. продолжалось углубление кризиса в экономике. В это время практически все параметры хозяйственного развития имели отрицательную динамику (внутренний валовой продукт, капитальные вложения и др.); зато невиданными ранее темпами росла инфляция. Значительно снизился жизненный уровень населения. По словам А. А. Собчака, страна оказалась перед «устрашающей экономической пропастью».
Угрожающий характер приобретали конфликты на межнациональной почве. Если в 1989 г. в них погиб 221 человек, то за шесть месяцев 1990 г.— уже 632. К этому времени было совершено 4648 погромов, более 600 тыс. человек стали беженцами в своей стране. Межэтническая нестабильность все чаще становилась мотивом эмиграции из СССР.
В кризисном состоянии находилась и политическая система СССР. Начало ее реформы в 1989 г. привело к общему снижению уровня управляемости социальными процессами. Передача властных функций от партийных структур советским, которые организационно не были к этому подготовлены, привела к ослаблению централизованного влияния на экономику и политику, межнациональные отношения и социальные процессы. Ситуация осложнялась претензиями на перераспределение власти со стороны союзных республик. Современники констатировали повсеместную «эскалацию безнаказанности». Идеологический плюрализм стремительно превращался в политический, явочным порядком утверждалась многопартийность. Одновременно приходило осознание необходимости создания политического института, который бы компенсировал утрату интеграционной функции КПСС.
Общее ощущение нестабильности усиливалось характером происходивших перемен во внешнеполитической сфере. Вызывал тревогу стремительный отход от СССР в 1989—1990 гг. его союзников по Варшавскому пакту и их открытая переориентация на Запад. Особые (и оправдавшиеся) опасения были связаны со стремительным объединением Германии, которое было выпущено советским руководством из-под контроля. Неоднозначное отношение вызывали комплиментарные оценки М. С. Горбачева со стороны западных лидеров, раздававшиеся на фоне ухудшения ситуации внутри СССР.
В этих условиях в январе—феврале 1990 г. в окружении Горбачева решают дать ход идее о введении в СССР президентской системы. Совмещение на 1 Съезде народных депутатов высших партийного и государственного постов было важным шагом политической реформы, но оказалось недостаточным с точки зрения исполнительских полномочий для того, чтобы оперативно вмешиваться в ситуацию. Представление о том, что Горбачеву «не хватает власти», было связано с растущей нелегитимностью партии в условиях проведения курса на разделение функций между КПСС и государством, когда вмешательство в конфликтные ситуации по линии партаппарата стало затруднительным и малоэффективным. Разрастание социальных и межнациональных конфликтов было обстоятельством, ускорившим принятие идеи президентства. Не случайно учреждение этого института сопровождалось обсуждением необходимости введения чрезвычайного положения (или прямого президентского правления) в зонах нестабильности.
Учреждение поста президента СССР на Третьем съезде народных депутатов в марте 1990 г. произошло одновременно с отменой 6-й статьи Конституции, закреплявшей руководящую роль КПСС. Сам М. С. Горбачев так оценил это событие: «Это же, товарищи, в буквальном смысле слова переворот, завершение, полное завершение изменения политической системы». Действительно, революционный смысл произошедшего состоял в том, что верховная государственная власть законодательно отделялась от партийной и становилась подотчетной всем гражданам, независимо от их политических взглядов. Сама же партия юридически превращалась в одну из общественных организаций, призванных бороться за влияние сугубо политическими методами. Однако Горбачев преувеличивал масштабы переворота — он был далеко не полным. Фактически он смог добиться лишь легитимации собственной верховной власти: ни концепции, ни системы управления страной посредством института президентства в переходный период разработано не было. До желаемого внедрения системы разделения властей было еще далеко. Новая вертикаль исполнительной власти, связанная с учреждением президентства на союзном уровне, так и не была создана. Поэтому на фоне существования таких реальных субъектов политики, как КПСС, Верховный Совет, Съезд народных депутатов, институт президентства выглядел, по справедливому выражению В. Б. Кувалдина, «несколько бутафорским», и до конца существования СССР он так и остался неустойчивой аппаратной структурой. Сам Горбачев осенью 1991 г. признавал, что президентство у нас не получилось.
На том же III Съезде народных депутатов Горбачева ожидала еще одна неожиданность. Н. А. Назарбаев, поддержав учреждение президентского поста, высказался за применение той же модели в республиках, чтобы «снять уже наметившиеся противоречия между иудеей президентства и стремлением республик к расширению своей самостоятельности». Это никак не входило в планы Горбачева, поскольку, по его словам, «наполовину обесценивало все приобретения, которые мы связывали с повышением авторитета центральной власти». Но «процесс пошел» своим естественным путем. Уже 30 марта 1990 г. — всего через две недели после избрания самого Горбачева — на заседании Совета Федерации стало известно, что пост президента введен в Узбекистане. На недоуменные опросы Горбачева («Как же это произошло? Без совета, консультаций, явочным порядком избирается президент в Узбекистане») последовал спокойный ответ И. А. Керимова: «Так захотел народ». Узбекского лидера поддержал Н. А. Назарбаев: «Да, и у нас в Казахстане тоже народ говорит, а почему бы нам не иметь президента». Пожурив сторонников этой идеи («президентство в республиках — нельзя»), Горбачев «закрыл вопрос» и больше к нему не юзвращался. В итоге региональные элиты получили дополнительный мощный инструмент в борьбе за свои суверенитеты, что объективно подталкивало центробежные процессы.
Зимой—весной 1990 г. разворачивается движение за российский суверенитет, ставшее важнейшим фактором союзного значения. В основе общероссийской консолидации лежали две основные причины Первая была связана со снижением эффективности управления со стороны союзных структур, что вызвало повсеместный кризис. Естественный выход из него связывался с наведением порядка своими силами на республиканской территории. Вторая причина была связана с хроническим нежеланием союзного руководства заниматься российскими проблемами: при обилии правильных и красивых слов о консолидирующей роли России и русских Горбачев и его окружение не смогли вообще предложить ни одного варианта решения существующих и озвученных противоречий. Самосознание россиян было уязвлено и тем, что недовольство и претензии со стороны национальных регионов часто направлялись против России и русских, а не против того самого «интернационального» Центра, от. которого Россия страдала не меньше других.
В силу этих и других причин в начале 1990 г. в республике был достаточно определенно поставлен вопрос о государственном статусе РСФСР. Самые различные организации считали необходимым уточнить место и полномочия РСФСР в Союзе ССР, сформировать в полном объеме республиканские органы власти и общественные организации по аналогии с другими республиками Говорилось о делегировании центральному правительству лишь части властных полномочий, предлагалось установить новые фор мы взаимоотношений с национальными регионами на демократической основе. Показательно, что этот напор снизу уже не мог ли игнорировать обычно лояльные Горбачеву российские официальные структуры. Так, 26 марта 1990 г. Совет Министров РСФСР обсудил проект концепции экономической самостоятельности (уж не просто «суверенитета») РСФСР. На заседании отмечалось, чти на долю России приходится почти две трети национального продукта СССР, однако значительная часть российского потенциала, намного большая, чем других союзных республик, используется для решения «общественных задач». Констатировалось, что «сложившаяся структура народного хозяйства Российской Федерации в условиях действующей системы ценообразования не обеспечивает эквивалентного обмена с другими союзными республиками». Отмечалось, что народное хозяйство РСФСР крайне слабо ориентировано на удовлетворение потребностей своего населения: Рос сия занимает последнее место среди союзных республик по удельному весу расходов, выделяемых на социальные нужды в национальном доходе, восьмое — по обеспеченности жильем. При этом выражалась уверенность, что реализация концепции экономической самостоятельности России будет способствовать консолидации всех союзных республик в едином народно-хозяйственном комплексе.
В этих условиях произошло соединение «несоединимого»: выступающая за большую независимость от Центра российская (прежде всего региональная, или, как пишут некоторые авторы, провинциальная) элита находит себе союзника в лице части расколовшейся союзной элиты, выступающей за радикальную смену социально-экономической и политической систем. Этот весьма условный союз нашел наиболее яркое отражение в почти единодушном принятии Декларации о государственном суверенитете РСФСР, одобренной на I Съезде народных депутатов России 12 июня 1990 г. (917 — «за», 13 — «против», 9 — воздержались), и борьбе за него во второй половине 1990 — первой половине 1991 г.
Единство в стремлении к суверенитету совмещалось с существованием фундаментальных различий в представлениях о перспективах развития РСФСР. В рамках сложившейся к 1985 г. коммунистической легитимности надежды на решение многих проблем связывались с конституированием в рамках КПСС республиканской компартии, что, с учетом особого места партии в жизни советского общества, могло открыть определенные возможности для россиян. Существовавшая десятилетиями переплетенность партийных, государственных, производственных и иных структур давала для этого основания. Действовала и определенная «инерция мышления»: в 1989-1990 гг. далеко не все улавливали нюансы происходивших в политической системе перемен и по-прежнему продолжали считать партию главным звеном в системе государственного управления. Горбачевские клятвы в верности «социалистическому выбору» и призывы к обновлению методов работы КПСС не противоречили этим представлениям. Поэтому движение за создание Росси некой коммунистической партии получило достаточно широкую поддержку в республике.
В то же время в первой половине 1990 г. шло интенсивное структурирование «антикоммунистической альтернативы» в российской политике. В этот период происходит создание новых партий: возникли Социал-демократическая, Демократическая, Социалистическая, Конституционно-демократическая, Христианско-демократическая, Республиканская и некоторые другие партии. Большинство их объединилось в рамках движения «Демократическая Россия». Основой консолидации стал не только антикоммунизм, но и отторжение социалистического принципа в любом его виде. У руководства «Демроссии» изначально оказались радикально настроенные, прагматически мыслящие политики. Для достижения своих целей они поставили задачу овладения республиканским уровнем управления, что и определило их активное участие в кампании по выборам народных депутатов России зимой—весной 1990 г. При этом весьма активно эксплуатировался популизм. Нам представляется достаточно точным его определение, данное А. Н. Яковлевым: «Популизм как средство борьбы за власть — это спекулятивное движение политика навстречу настроениям и ожиданиям толпы, причем такое, которое безжалостно расцарапывает общественные и личные болячки, паразитирует на предрассудках, на слепых эмоциях, демонстрирует жесткость к соперникам, манипулирует лживой информацией, дает обещания и обязательства, невыполнимость которых очевидна». Историки отмечают, что в ходе той предвыборной кампании «щедро раздавались обещания поднять зарплату и увеличить пенсии, обеспечить жильем и хорошим медицинским обслуживанием, наполнить магазины продовольствием и защитить от распоясавшихся преступников, очистить от загрязнения водный и воздушный бассейны, помирить враждующие нации и дать всем долгожданную свободу». «Фирменным знаком» кампании стала борьба с необоснованными привилегиями партийно-советской номенклатуры, оскорбляющими чувство социальной справедливости масс. Широкую рекламу получило прикрепление Б. Н. Ельцина к районной поликлинике, его поездки на трамвае, использование семейного «Москвича» вместо персональной «Волги». Предвыборный характер обещаний быстро и безболезненно решить накопившиеся проблемы контрастировал с печатными предупреждениями «демократических» авторов о неизбежности серьезных трудностей для населения при проведении рыночных реформ.
В мемуарной литературе констатируется разъединенность левых сил в ходе проведения кампании и высокая степень организованности «демократических движений». Не составили им серьезной конкуренции организации и объединения патриотической направленности, группировавшиеся вокруг блока «Общественнопатриотических движений России».
Вспоминая о событиях 1990 г., один из идеологов и лидеров демократического движения Г. X. Попов писал: «Мы недоучли того, что выборы в республиках неизбежно усилят силы национального освобождения или заставят коммунистов-националистов самим — в погоне за голосами — выдвигать лозунги национального возрождения. Мы избрали тот путь борьбы за власть, который уже содержал вариант отказа от СССР». Трудно сказать, пришло ли «прозрение» к автору только в 1994 г., но еще в 1990 г. коллега Попова И.М. Клямкин писал о необходимости «решить главную задачу - демонтировать империю», дать политическую независимость республикам («в том числе, разумеется, и России»), поскольку без этого немыслимы глубокие реформы в экономике. Клямкин выражал симпатии Литве, которая к тому времени «со своей стороны» уже вышла из СССР.
Судьба провозглашенных в 1985 г. реформ и Союза ССР во многом зависела от состояния ведущего элемента советской политической системы — КПСС. Можно констатировать, что к началу 1990 г. партия переживала серьезный кризис. В то время, когда в обществе реально существовал инициированный «сверху» идеологический и политический плюрализм, партия формально оставалась единой «монолитной» организацией. Руководство уклонялось от признания того факта, что КПСС уже не была союзом единомышленников, а внутрипартийные разногласия часто имели непримиримый характер. Между тем к началу 1990 г. партия была фактически расколота на несколько течений. Часто говорили о «консервативно-сталинском», «умеренно-реформистском» и «радикально-реформистском» направлениях, за которыми стояли определенные концепции развития партии и страны, отраженные в пропагандистско-политической литературе; имелись группы известных всей стране лидеров, намечались зачатки организационных структур, были налажены связи со «своими» социальными слоями. Поэтому сокрытием существующих разногласий были недовольны многие члены партии. Это нашло, в частности, отражение в скептическом отношении к «Платформе ЦК КПСС к XXVIII съезду». Здесь содержались уже набившие оскомину призывы решительно порвать с авторитарно-бюрократической системой, ориентироваться на гуманный демократический социализм, эффективную планово-рыночную экономику, правовое государство, обновление советской федерации, на «создание народу достойных условий жизни». Однако в «Платформе» обходились главные вопросы, волновавшие партийную массу: что нужно практически делать, каковы конструктивные пути перестройки.
Мы полагаем, что отмеченная ситуация в КПСС сложилась не стихийно и была связана с определенными представлениями о характере этого политического института и перспективах его возможной эволюции. В принципе, в 1985—1991 гг. сложилось два подхода к партии, которые можно условно назвать ликвидаторский и прагматический.
Первый исходил из того, что КПСС — хребет тоталитарной системы, а главные беды проистекают от засилья партийно-номенклатурного слоя, всевластие которого необходимо ликвидировать через передачу управленческих функций Советам. Такое видение реформы политической системы (образца 1987 г., когда принимались базовые решения) прежде всего не учитывало асимметричность союзной федерации, где существовало пять видов ее субъектов. Поспешное устранение «имперской» унитарной структуры, каковой была построенная на принципе централизма (называемого демократическим) КПСС, неизбежно высвечивало политико-правовой аллогизм устройства СССР, единство которого обеспечивалось властным влиянием партийных органов. Отодвигая партию, Горбачев и его ближайшее окружение фактически присвоили себе право определять, направлять и толковать смысл перестроечных процессов, и делалось это, видимо, сознательно. Как отмечает знаток и исследователь этого вопроса Л. А. Оников, «Горбачев не только не занимался научной разработкой концепции перестройки партии. Он даже пытался доказать ее ненужность... Более того... сдерживал тех, кто на стаивал на ней». В июле 1989 г. на совещании первых секретарей компартий союзных республик, крайкомов и обкомов он не без раздражения говорил: «Некоторые выступающие неоднократно про сили и даже требовали от Центрального Комитета партии, от Политбюро... дайте концепцию перестройки партии, дайте концепцию перестройки организационной работы, дайте концепцию по другим вопросам». В этом генсек видел «эхо многолетнего иждивенчества». «У нас, — говорил он, — есть общая линия перестрой ки... Определено главное: социализм, интересы народа, демократия, гласность и партия. В остальном надо самостоятельно думать, и действовать самостоятельно». Можно согласиться с саркастическим замечанием по этому поводу Оникова: «К самостоятельности Горбачев призывал тех, кто полстолетия был вышколен на обязательном согласовании каждого самого робкого самостоятельного шага с курирующим завсектором или замзаворготделом ЦК, разучился самостоятельно предпринимать какие-либо шаги. Не говоря уже об их прямой кадровой зависимости от руководства Орготделом ЦК КПСС». Фактически Горбачев аккуратно «притапливал» партию: не занимаясь ее реформированием, он стимулировал демократические процессы за пределами КПСС. В таких условиях ее структуры не могли конкурировать с новыми динамичными политическими объединениями и закономерно становились объектом критики со стороны общественности за «нежелание» или «неумение» перестраиваться. В 1990 г. Горбачев утрачивает интерес к партии и по чисто практическим соображениям
Неизбежное, помимо его воли, возникновение компартии России и выборы ее руководителя в перспективе снимали вопрос о том, кто на самом деле является первым лицом в КПСС. При сильной РКП КПСС Горбачеву была уже не нужна. Он мог бы какое-то время сохраняться в качестве партийного лидера только в условиях невнятной «полозковщины». По мере же «прозрения» российских коммунистов такому положению неизбежно пришел бы конец. Поэтому создание РКП сопровождалось мощной антирекламой в подконтрольных горбачевцам СМИ, а сама партия рассматривалась как средоточие «партийных фундаменталистов» — как будто украинская, узбекская или, например, грузинская компартии были более «авангардны».
Все это привело как к изменению роли КПСС в государстве, так и к значительным внутрипартийным переменам, которые были зафиксированы в июле 1990 г. на XXVIII съезде КПСС. На форуме многие делегаты выразили неудовлетворенность работой высшего партийного руководства и ближайшего окружения генсека. Особую озабоченность вызывала складывающаяся неопределенность идеологических основ партии. В докладе Горбачева говорилось о том, что Концепция перестройки находится в движении, саморазвитии, должна обогащаться новыми идеями и выводами по мере движения вперед. Когда же главного партийного идеолога В. А. Медведева спросили, существует ли идеология и концепция перестройки, то он ответил: «А что такое сама перестройка? Это ведь и есть идеология». Сьезд заменил Программу партии программным документом «К гуманному демократическому социализму», также содержавшем достаточно общие декларации. Коренное изменение претерпели и организационные основы деятельности КПСС. Съезд закрепил «право Отдельных коммунистов и групп выражать свои взгляды в платформах». Многие расценили это решение как превращение партии в «своеобразный идеологический ютуб», что приводило к утрате идеологической и политической боеспособности организации. Съезд установил фактически неограниченную «самостоятельность компартий союзных республик». Имея общие с КПСС «программные принципы», партии отныне «разрабатывают собственные программные и нормативные документы, в которых сами решают политические, организационные, кадровые, издательские и финансовохозяйственные вопросы, проводят линию партии в сфере государственного строительства, социально-экономического и культурного развития республик, осуществляют связи с другими, в том числе с зарубежными партиями и общественными движениями».
Как справедливо отмечал правовед Д. Л. Златопольский, «установление фактических федеративных отношений между коммунистическими партиями союзных республик стало одним из важнейших факторов, который, в конечном счете, также привел к отрицанию, а затем и к разрушению государственной федерации — Союза ССР».
Скептическое отношение Горбачева к КПСС к лету 1990 г. было достаточно устойчивым. Показательны его слова, прозвучавшие в ответ на совет своего помощника А. С. Черняева оставить пост в партии (любопытно, что происходило это в дни работы XXVIII съезда КПСС): «Знаешь, Толя, думаешь, не вижу... как сговорились все, уговаривают бросить генсекство. Но пойми: нельзя эту паршивую взбесившуюся собаку отпускать с поводка. Если я это сделаю, вся эта махина целиком будет против меня». Под «собакой», как следует из цитаты, понимается партия. Программный характер мысли о «цепи» подтверждается и тем, что Черняев приводит ее в мемуарах и 1993 г., и 1998 г. Правда, во втором случае «собака» заменена на «монстра».
Сторонники другого подхода в отношении к КПСС, который можно назвать прагматическим, рассматривали партию не столько как «тоталитарную структуру», сколько как исторически сложившийся институт управления, который может быть охарактеризован скорее как «партия власти», в которой коммунистов-фанатиков давно уже не было. Как отмечал публицист Г. Г. Водолазов, «КПСС сегодня — действительно пока единственная общесоюзная сила, держащая в своих руках все общественные связи. В мгновение ока оставить все рычаги управления, бросить на произвол все сложившиеся связи, сцепляющие нашу коллективную жизнь механизмы... — означает в наших условиях не демократический шаг, а дезертирство, которое непременно ввергнет страну в еще больший хаос. Задача партии... не в том, чтобы немедленно исчезнуть с авансцены политической жизни... но постараться выйти из тупиковой ситуации организованно, согласованно, достойно». Л. А. Оников доказывал в те годы, что, исходя из роли и места партии в обществе, перестройку партии надо было начинать прежде всего с демократизации партаппарата, затем демократизовать саму партию и, наконец, общество. Решающее звено демократизации КПСС — ликвидация отчуждения коммунистов от партийной политики путем прямого включения активистов первичных организаций в работу райкомов, горкомов. Известный политолога. М. Мигранян в серии интересных статей обосновывал возможность и необходимость использования традиционных идеологических и политических советских институтов для проведения достаточно радикальных преобразований при сохранении высокой степени управляемости социальными процессами, «без потрясений». Предложения основывались на анализе нашей реальности и изучении позитивного мирового опыта, в частности китайского. Все эти идеи не были тайной для Горбачева, но оказались невостребованными и даже всерьез не обсуждались.
Овладение российским уровнем управления, по мнению радикалов, делало необходимым разрушение союзных государственных структур — центральных министерств и ведомств, армии, КГБ, МВД, отсюда следовало их постоянное шельмование в подконтрольной прессе. Логика борьбы за власть на территории РСФСР требовала расчленения политико-географического пространства исторического Российского государства, существовавшего в форме СССР, ибо только так, по мнению радикалов, можно было убрать «реакционный» имперский Центр. А эта линия вела к подавлению духа державности, патриотизма как традиционных исторических ценностей России и русских. Более того, патриотизм и демократия объявлялись несовместимыми. Та же логика диктовала необходимость поддержки просыпающегося национального самосознания, прежде всего союзно-республиканских этносов, союза с националистическими сепаратистскими движениями, носившими откровенно антироссийский и антирусский характер.
В то же время у русских формировалось чувство вины перед другими народами за длительную «имперскую» эксплуатацию, которая якобы началась много веков назад и активно продолжалась в советский период. Более того, именно в этот период даже в официальный политический лексикон входит понятие «русофобия». Ее проявлениями считали: 1) очернение исторического прошлого, отрицание позитивного вклада России в мировую историю и культуру; 2) отрицание нравственных ценностей русского народа, прежде всего патриотизма и подвижничества; 3) отнесение русских к главным виновникам создания и поддержания административно-командной системы и сталинизма; 4) трактовка современного кризиса межнациональных отношений как результата политики великодержавного шовинизма; 5) двойной стандарт при подходе к национальным интересам русских, с одной стороны, и остальных народов — с другой. Русский характер исторически выродился, реанимировать его — значит вновь обрекать страну на отставание, которое может стать хроническим, русский народ — «это народ с искаженным национальным самосознанием». русская культура — «накраденная», русская душа — «тысячелетняя раба» — эти и другие оскорбительные клише пропагандировались многотиражными перестроечными изданиями.
Занявшая заметное место в информационном пространстве русофобия уже тогда у многих вызывала возмущение. Группа известных российских писателей направила в адрес Верховного Совета СССР письмо, где, в частности, отмечалось: «Стремление вывести русских за рамки homo sapiens приобрело в официальной прессе формы расизма клинического, маниакального, которому нет аналогий. «Да, да, все русские люди — шизофреники. Одна их половина — садист, жаждущий власти неограниченной, другая — мазохист, жаждущий побоев и цепей», подобная «типология» русских тиражировалась московскими «гуманистами» в прессе союзных республик для мобилизации всех народов страны, в том числе и славянских, против братского русского народа. Русофобия в средствах массовой информации СССР догнала и перегнала зарубежную антирусскую пропаганду».
Дополнительным фактором ухудшения межнациональных отношений в 1989—1991 гг. явилось создание жупела «русского фашизма». Термин «фашизм» стал часто использоваться не для осуждения гитлеризма, который, напротив, фактически реабилитировался как противостоящий сталинизму, в фашизме пытались обвинить русский народ. Выстраивалась следующая логическая цепочка: патриотизм—национализм—шовинизм—антисемитизм—фашизм, — в которой три промежуточных звена убирались, и оставалось простое тождество патриотизма и фашизма. При этом в качестве «фашизированного» преподносился лишь русский патриотизм, патриотизм же других народов «не нес фашистской угрозы».
Происходившие с середины 1980-х годов в СССР процессы часто называют модернизацией. Анализируя российскую ситуацию, философ В. Г. Федотова ставит вопрос: «Возможна ли модернизация без русофобии?» Мы полагаем, что это идеологическое и политическое явление в конце 1980-х годов не было случайным. Во-первых, оно было связано с предшествующей советской традицией. Формально у русских не было оснований для ощущений дискомфорта: по всей стране преподавались русская история и литература, их язык был языком межнационального общения. Русские доминировали в союзных органах власти, а институт второго секретаря ЦК в республиках (на должность обыкновенно назначался русский) негласно трактовался как форма «пригляда» за «национальными компартиями» со стороны центральных структур. При этом сложилось представление, что «национальный вопрос» — это вопрос, имеющий отношение ко всем национальностям, кроме русских. Парадоксальность ситуации состояла в том, что русские при их доминировании не имели общественно-политических институтов, артикулирующих проблемы их национального бытия. В сентябре 1989 г. председатель Президиума Верховного Совета РСФСР В. И. Воротников вспоминал: «Вопросы, связанные с расширением суверенных прав нашей республики и созданием целого ряда структур, которых у нас нет, вопрос давний. Во всяком случае, помню, что с 1975 г. мы неоднократно поднимали эти вопросы. Но всегда нам говорили: да не надо вам торопиться, зачем это нужно России? Обычно Россия отождествлялась с Советским Союзом и считалась каким-то амортизатором всех процессов, которые происходят в стране». Как отмечал в 1973 г. И. Р. Шафаревич, «русское национальное сознание живет Под неусыпным враждебным присмотром, как преступник, сосланный под надзор полиции». В итоге русские оказались не готовыми своевременно противостоять натиску более агрессивных союзно-республиканских «национализмов» и «русский вопрос» в годы перестройки возник как защитная реакция на давление извне.
Второй источник русофобии в годы перестройки — интеллектуальная традиция советского диссидентства. В его структуре большое влияние имело демократическое правозащитное движение, которое часто выступало в союзе с «национально-освободительными» группами. Идея разрушения «коммунистической империи» переплеталась со стремлением «освободиться от русского имперского гнета», что неизбежно придавало союзу антирусский оттенок. Исследователи констатируют факт противостояния указанных течений в диссидентстве русскому национальному движению. «Интеллектуальная» русофобия была широко распространена в зарубежных русскоязычных изданиях, особенно там, где доминировали эмигранты «третьей волны». Активность бывших диссидентов и сочувствующей им интеллигенции в период перестройки способствовала переносу на советскую почву культивируемых ими ранее идей.
Третья причина русофобии была связана с господствовавшими тогда представлениями о будущем страны. Как мы уже отмечали, исследователи делят все существующие модели развития на две группы. Первая исходит из необходимости догнать Запад и изменить духовные качества населения, вторая считает, что традиционные качества могут стать предпосылками развития. Первую группу называют институциональной моделью развития, вторую — культурологической. В бывшем СССР, а затем в России возобладал институциональный подход. Он предполагал, что «и ходе реформ такие черты граждан России, как коллективизм, стойкость, «притерпелость», патриотизм, вера в авторитеты, низкие потребительские ожидания... зависть и неприязнь к богатству... должны быть устранены как неспособные служить основой развития и процветания страны». Институциональный подход делал упор на «смену духовной идентичности», изживание присущих жителям страны ценностей, духовных особенностей. В годы перестройки по явился поток литературы, прославлявшей автономного и ответственного индивида, руководствующегося протестантской этикой. «Стать Европой», «Легко ли стать Европой» — публикации пол подобными названиями были не редкостью. Известный публицист С. Г. Кара-Мурза считает, что евроцентризм составлял основу идеологии перестройки. Возможность выбора именно такого сценария «демократические- идеологи перестройки обосновывали «кризисом великорусской нации», тем, что за годы «тоталитаризма» именно русские (больше других!) понесли невосполнимые потери, приведшие к их фактической этнокультурной деградации и утрате национально привлекательных черт. Спасение предлагалось видеть в возвращении в лоно «цивилизации», естественно западной.
Тем не менее, думается, что преобладание радикалов в российском руководстве не было неизбежным. Об этом, в частности, свидетельствует и тот факт, что их лидер Б. Н. Ельцин был избран Председателем Верховного Совета лишь в третьем туре голосования минимально необходимым количеством голосов (набрал 535 при том, что требовалось 531). Вероятно, эта победа была обусловлена рядом обстоятельств. Во-первых, как мы уже отмечали, союзные власти не имели концепции взаимоотношений Центра и России в новых условиях, а прежний курс — «не пущать» Россию — уже не устраивал никого. Отсюда — на российском уровне горбачевцы не вели практически никакой политической работы. Во-вторых, фронтальные неудачи реформаторов, их идеологическая аморфность вызывали в общественном сознании отторжение того, что Горбачев называл «социалистическим выбором», повышали привлекательность «демократического», а по сути — анти социалистического выбора. В-третьих, безусловно, сказались тактическая гибкость радикалов, использование ими широко применяемых на Западе современных политических технологий. На том этапе радикалам фактически удалось консолидировать вокруг себя большую часть протестного электората, куда входили и патриоты-государственники, и представители различных социалистических и коммунистических течений. Лозунги демократии как антитезы несвободы, тоталитаризма пользовались тогда широкой популярностью, несмотря на то что людей, называвших себя «демократами», можно было считать таковыми лишь условно: изначально предлагавшиеся их идеологами методы борьбы за власть были скорее большевистские, нежели демократические. События 1992—1993 гг. показали: последовательно на радикально-либеральных позициях (согласно итогам голосований в Верховном Совете) стояли примерно 25% российских депутатов, что лишний раз подчеркивает весьма относительный характер общероссийского единства и подтверждает его антигорбачевскую направленность.
Некоторые политики высказывают мысль о том, что не Прибалтике, не Грузии или Украине принадлежит решающая роль в разрушении СССР: судьба единого государства зависела от политической воли российского руководства. Формально дискуссии второй половины 1990 — первой половины 1991 г. касались прежде всего вопросов, связанных с различным толкованием понятия «суверенитет» и будущего национально-государственного устройства обновленного Союза. Фактически же расхождения между союзными и российскими политиками крылись в проблеме социалистического выбора и радикального изменения существовавшей социально-экономической и социально-политической системы. И если Горбачев по-прежнему утверждал, что целью преобразований является обновление социализма, то Ельцин и его окружение все определеннее заявляли о либерально-демократическом характере будущих реформ.
Принятие Декларации о российском суверенитете, выборы новых руководителей, готовых этот суверенитет отстаивать, создали уникальную в истории СССР ситуацию: впервые появился альтернативный союзному центр принятия решений, российская власть вышла из тени общесоюзной. Однако если провозглашение суверенитета было делом относительно легким, то для проведения реформ в РСФСР по сценарию радикалов в их руках не было достаточно материальных и властных ресурсов: в 1990—1991 гг. подавляющая часть экономических объектов в России была по-прежнему подчинена союзным ведомствам. Непосредственно республике подчинялись лишь 17% предприятий, расположенных на ее территории (в других союзных республиках эта доля колебалась от 25 до 60%). Общесоюзные власти управляли и всеми силовыми структурами. Все это и предопределило политику российских лидеров: ее содержанием стала борьба за овладение находящимися на территории республики материальными, финансовыми и прочими ресурсами. По форме это была жесткая борьба «по всему фронту» против союзных властных структур и институтов и проводимой ими политики.
Известно, что борьба за власть имеет свою логику. На одном из первых мест в ней — подрыв позиций своего политического противника, причем методы такой борьбы далеко не всегда бывают моральны. У оппонентов Горбачева изначально была определенная «фора»: с одной стороны, они могли сколько угодно критиковать президента СССР за ошибки, бездействие, а с другой — предлагать и обещать то, что в принципе было невыполнимо, но выглядело привлекательно. Осознание же народом того, что в на стоящее время у российских властей нет возможности выполнить обещанное, отодвигало на второй план вопрос о потенциальной ответственности за явно утопические рецепты решения наболевших проблем. Поэтому Б. Н. Ельцин последовательно создавал себе имидж политика действия, через разноплановые популистские акции оттягивал от Горбачева его политических сторонников. Тактика «встречного пожара», при которой любая, даже разумная инициатива Центра «побивалась» более широкомасштабными декларациями, носила откровенно конфронтационный характер, вела к дестабилизации во всех сферах. Позже, в октябре 1991 г., это фактически признало и само российское руководство: необходимость замены И. С. Силаева на посту председателя Совета Министров РСФСР обосновывалась тем, что его работа была эффективной лишь в период борьбы за суверенитет России; для реализации же конструктивной программы реформ требовался руководитель иного плана. Во второй же половине 1990 г. «двоецентрие» постепенно превращалось в «двоевластие». А. Н. Яковлев даже утверждал, что уже к декабрю 1990 г. Горбачев потерял власть, лишь формально сохраняя ее внешние атрибуты.
Так или иначе, но с середины 1990 г. начинается проведение независимой политики России. Реализация принципов суверенитета рассматривалась как основа выхода из кризиса. В правовом плане эта политика опиралась на статью 5 Декларации о суверенитете, где провозглашалось верховенство республиканской Конституции и законов над союзными. Эти идеи были развиты в ряде последующих документов: 24 октября 1990 г. был издан закон, дававший право российским органам власти приостанавливать действие союзных актов в том случае, если они нарушают суверенитет РСФСР. Этим же законом предусматривалось, что решения высших органов государственной власти СССР, указы и другие акты президента СССР вступают в действие лишь после их ратификации Верховным Советом РСФСР. Соответствующие изменения и дополнения в декабре 1990 г. были внесены в российскую Конституцию. Другой закон устанавливал штраф в размере от 500 до 10 000 тыс. рублей за умышленное невыполнение законов РСФСР. Угрозы применения этой санкции звучали и в публичных выступлениях лидеров. В чем же конкретно выражалась I новая российская политика?
Во-первых, была принята серия актов, где развивалось положение одного из первых новых законов России — «Закона о собственности на территории РСФСР» от 4 июля 1990 г. В нем прямо говорилось о том, что право собственности на природные богатства и основные производственные фонды регулируется законами РСФСР и автономных республик. Союзу же ССР эти фонды «могут предоставляться в пользование на основе законов РСФСР и Союзного договора». Постановлением Президиума ВС РСФСР от 9 августа 1990 г. признавались недействительными ранее заключенные без согласования с РСФСР внешнеэкономические соглашения и сделки по продаже драгоценных металлов и других стратегических ресурсов и товаров. Здесь же говорилось о том, что РСФСР не несет ответственности за кредиты, соглашения и сделки, заключенные без согласия соответствующих органов РСФСР. Намечалось введение особого режима осуществления торговых операций с произведенной в республике продукцией. В этой связи 28 августа 1990 г. Совмин РСФСР получил поручение заключить торгово-экономические соглашения с правительствами основных стран — импортеров российских товаров. Одновременно правительству СССР запрещалось без ведома российского «реэкспортировать» произведенные в республике изделия или добытое сырье. Для реализации этой задачи предполагалось создание Торгово-промышленной палаты РСФСР, Главного таможенного управления РСФСР, Главного управления по туризму, Академии внешней торговли, Товарной биржи РСФСР. Оптово-посреднические фирмы Госснаба СССР, находившиеся на территории РСФСР, переводились в ведение Госкомитета РСФСР по материально-техническому обеспечению республиканских и региональных программ.
Те же цели преследовала и реформа российской финансовой системы. Собственностью России объявлялись расположенные на территории республики учреждения Госбанка СССР, Промстройбанка СССР, Агропромбанка СССР, Жилсоцбанка СССР, Сбербанка СССР, Внешэкономбанка СССР. Российский республиканский банк СССР был преобразован в Государственный банк РСФСР. Ряд законов и постановлений конкретизировал политику России в банковском деле, регулируя статус и взаимоотношения действующих здесь субъектов. Изменения в банковской системе были тесно связаны с коренными новациями в подходе к формированию союзного бюджета. Российские законодатели предполагали лишить бюджет СССР собственных источников налоговых поступлений — теперь все собираемые налоги должны были идти в республиканский бюджет; Россия же передавала Союзу ССР «целевые финансовые средства» в размере, утвержденном ВС РСФСР. В результате в конце 1990 г. союзный бюджет недополучил 90 млрд руб..
Новые задачи ставились и перед судами республики. Постановлением ВС РСФСР от 18 октября 1990 г. Государственному арбитражу РСФСР и его территориальным организациям вменялось и обязанность при разрешении споров исходить из принципа верховенства в республике законодательства РСФСР, решений ее Верховного Совета и съездов народных депутатов. Защищать республиканские интересы был призван создаваемый Конституционный суд РСФСР.
Постепенно создавались и другие параллельные союзным государственные и прочие структуры и институты. По предложению М. Н. Полторанина возникло Министерство печати и информации: предполагалось создание «четвертой власти», без котором нельзя «сделать демократию необратимой». В противостоянии с союзными властями рождалось российское телевидение; развернулась борьба за обретение республикой своих газет, раздел партийной полиграфической базы. События января 1991 г. в Прибалтике были использованы как повод для постановки вопроса о необходимости собственной армии для России. Вскоре было принято решение о создании Комитета по обороне и безопасности, а в мае 1991 г. — собственного КГБ. В январе 1991 г. был создай Совет Федерации РСФСР, началась подготовка Федеративного договора для России. Определялся порядок введения чрезвычайного положения и проведения референдума на территории республики. На государственном уровне началось внедрение идеи о департизации официальных учреждений.
Начало конфронтации между российскими и союзными структурами пришлось на важный период, когда в среде советской хозяйственно-управленческой элиты при значительном влиянии научного экономического сообщества сложилось представление о той системе мер, которую необходимо осуществить для перехода к рыночным отношениям. Намерение проводить решительные, хотя и явно болезненные преобразования, было существенно простимулировано нарастающим экономическим хаосом в СССР. В то же время Горбачев, очевидно, постепенно осознания, что в середине 1990 г. пойти на непопулярные меры с существующим союзным правительством, которое, хотя он это и не признавал, вместе с ним несло свою долю ответственности за ухудшение ситуации после 1985 г., будет трудно. Радикальная оппозиция уже вовсю критиковала Н. И. Рыжкова как символ экономической некомпетентности и нерешительности союзного руководства. В этих условиях Горбачев начинает дистанцироваться от своего премьера: на XXVIII съезде КПСС именно правительство он объявил ответственным за хозяйственные неурядицы. Это было не вполне справедливо, ибо, как мы уже отмечали, все «спорные» решения по экономике были приняты в 1985—1988 гг., когда об ослаблении партийного вмешательства («руководства») не было и речи.
В то же время именно в окружении Рыжкова, пусть и с запозданием, были разработаны два варианта перехода к рынку, которые обсуждались политиками и общественностью в середине 1990 г. Первый план связывают с именем академика Л. И. Абалкина, отвечавшего в ранге вице-премьера союзного правительства за подготовку экономической реформы. Этот документ представлял и защищал Рыжков в качестве общесоюзной программы. Авторство второго варианта плана связывали с именем Г. А. Явлинского, занимавшего должность начальника отдела и секретаря Государственной комиссии Совета Министров СССР по экономической реформе — той самой комиссии, которую возглавлял Абалкин. Понятно, что специалисты отмечали совпадение базовых положений обеих программ. Их отличия касались двух моментов. Программа Явлинского — «500 дней» — предполагала проведение реформы при заключении лишь экономического союза между республиками, отодвигая на дальний план проблему заключения политического договора и даже не затрагивая эту тему. Основными субъектами государственного регулирования считались «суверенные государства», предполагалось верховенство их законодательств. Уловив общие настроения нетерпения и отражая их, путь к рынку автор намечал пройти за 500 дней — сторонники абалкинского подхода рассчитывали, что на это уйдет 6—8 лет. Характерно, что в газете «Демократическая Россия»- программа была опубликована под заголовком «Россия ждать не может». Именно заключавшаяся в плане «500 дней» «философия действия» предопределила то, что он был взят на вооружение руководством РСФСР в качестве российской программы экономических реформ, различия между союзной программой и «500 днями» стали трактоваться как непреодолимые. Пропаганда российского плана была сдобрена изрядной дозой популизма: помимо революционных темпов, переход к рынку обещали осуществить без ущерба для населения. Горбачев начал лавировать: не выступая против союзном программы, он проявлял большой интерес к «500 дням», видимо, усматривая в этом шанс на достижение компромисса-примирения с Ельциным. Российское же руководство использовало программу Явлинского для массированной атаки на союзное правительство, усиливая конфронтацию между двумя уровнями власти.
Очевидное преимущество положения нового российского правительства в сравнении с союзным образца середины 1985 г. был связано, во-первых, с тем, что к середине 1990 г. уже имелись достаточно определенные представления о том, что нужно делать для перехода страны к рынку. Во-вторых, российские руководители не имели за спиной «шлейфа проб и ошибок», который сопровождал союзных лидеров. Реформаторы РСФСР начинали как бы с «чистого листа». Поэтому они могли пользоваться наработками предшественников и располагали кредитом доверия у населении Все это давало возможность демонстрировать осознанную и энергичную прорыночную политику.
Закон «О собственности в РСФСР» легализовал многообразие ее форм: здесь говорилось о том, что имущество может находиться в частной, государственной и муниципальной собственности, а также в собственности общественных объединений. Принятый вслед за ним Закон «О предприятиях и предпринимательской деятельности» был призван стимулировать активность предприятии с различными формами собственности. Была разработана и законодательно оформлена программа приватизации государственных и муниципальных предприятий в РСФСР. Созданием конкурентной среды и ограничением монополистической деятельности на товарных рынках должен был заниматься соответствующий Госкомитет. Был принят Закон о приватизации жилищного фонда. Стимулировалась и регламентировалась инвестиционная деятельность, создавались предпосылки для привлечения иностранного капитала. Российские власти поощряли создание свободных экономических зон: к середине 1990 г. этот статус был предоставлен девяти территориям. Все юридические лица и отдельные граждане получили право на участие во внешнеэкономической деятельности и прямой выход на внешний рынок. Большое внимание российские законодатели уделяли аграрной проблематике: здесь и списание долгов с колхозов и совхозов, и решения о приоритетном финансировании производственной и социальной сфер деревни, и попытки начать аграрную реформу через поощрение всех форм хозяйствования; предусматривалось использование как рыночных, так и административных методов управления.
Решения, кардинально отличавшиеся от горбачевских, выдвигались и применительно к проекту нового Союзного договора: вместо постепенной трансформации бюрократического государства «сверху» радикалы предлагали фактически его разрушить и строить новую федерацию «снизу». В октябре 1990 г. была озвучена идея начать прямые переговоры делегаций республик и Союза ССР о разграничении компетенции союзных и республиканских органов власти и управления, собственности и т.д. Переход к новой стратегии был осуществлен во второй половине 1990 — начале 1991 г. С одной стороны, российская сторона резко критиковала все исходившие от союзных структур проекты договора, на мартовском (1991) референдуме о судьбе Союза вела агитацию против него. В то же время в октябре 1990 г. были заключены прямые двусторонние договоры между Россией и Украиной, Россией и Казахстаном. Выдвигалась идея «Союза четырех»: России, Украины, Белоруссии и Казахстана. В подписанных договорах говорилось о готовности строить межгосударственные отношения на основе признания взаимного суверенитета, отказа от вмешательства во внутренние дела, нерушимости существующих границ. Аналогичные, откровенно антисоюзные договоры были подписаны Россией с Латвией, Литвой, Эстонией после известных событий января 1991 г. Здесь Б. Н. Ельцин еще раз повторил свою мысль о том, что «у русского человека все-таки есть Родина», которая в тех конкретных условиях означала поддержку прибалтийских радикал-националистов в их намерении осуществить этническую «зачистку» «своих» территорий. В январе 1991 г. за подписью первого заместителя председателя Верховного Совета РСФСР Р. И. Хасбулатова появился проект преобразования Союза, где автор определял предлагаемое им Сообщество как «конфедеративное объединение суверенных с международно-правовой точки зрения государств». Провозглашался абсолютный приоритет законов этих государств над законами Сообщества. Сообщество предполагалось без своей собственности, без конституции, решение вопроса об общем гражданстве откладывалось на более позднее время. В «непосредственное управление» Сообществу передавались лишь оборона, безопасность и атомная энергетика, — и то под контролем государств-участников. Функции же Сообщества сводились к «координации», разработке «рекомендаций» и т.п. В этой связи закономерно шокировавшее «ученую» публику заявление Б. Н. Ельцина, также озвученное в январе 1991 г., о том, что «федерация и конфедерация — это одно и то же». «Заменить» Союз на Содружество предлагали и представители «Демократической России», собравшиеся в январе 1991 г. в Харькове на Демократический конгресс. Интересно, что для обоснования дезинтеграционных идей был использован и авторитет А. И. Солженицына. Характерно, что его статья «Как нам обустроить Россию?» была опубликована в «демократических» «Литературной газете и «Комсомольской правде», авторы которых в мировоззренческом плане были весьма далеки от писателя.
В 1990—1991 гг. автономные республики стали объектом борьбы за влияние между союзным Центром и Россией. В это время конфликт во многом имел «инерционную» природу. Еще в платформе ЦК КПСС по национальной политике (сентябрьский пленум 1989 г.) содержался целый раздел под названием «Поднять роль и правовой статус национальной автономии», где, в частности, декларировалось намерение властей расширить компетенцию автономных республик, учитывая их «правовую природу как советских социалистических государств». Расширение возможностей по форме напоминало схему будущих отношений с союзными республиками, хотя понятие «суверенитет» в данном случае не присутствовало.
Следующий шаг, стимулирующий самостоятельность автономий, был сделан в конце апреля 1990 г. в Законе СССР «О разграничении полномочий между Союзом ССР и субъектами федерации». Как справедливо пишут исследователи этого вопроса, «содержание закона свидетельствовало о том, что союзную правосубъектность он распространил и на автономные республики в составе союзных республик, т.е. реформирование Союза происходило бы на основе этого закона за счет развала союзных республик». Закон рассматривал автономные республики в качестве советских социалистических государств — субъектов федерации (СССР). Они получили право передавать полномочия Союзу ССР, минуя «свою»- союзную республику. Отношения же автономных республик с союзными, в состав которых они входили, предписывалось строить на договорах и соглашениях. А поскольку предусматривалось, что Закон ляжет в основу обновления отношений между Союзом ССР и субъектами федерации, то из этого прямо вытекало, что автономные республики могли напрямую «обновлять» свои отношения с Союзом, поскольку согласно Закону являлись его субъектами, что прямо нарушало Конституцию.
Сейчас трудно судить, чем руководствовались союзные законодатели: то ли они просто следовали логике «расширения полномочий», то ли здесь содержался дальний политический расчет — «умерить» «суверенизаторские» настроения России через ее ослабление путем переориентации автономных образований на союзные властные структуры. В этих условиях после принятия российской Декларации о суверенитете борьба за автономии проходила под лозунгом «Кто больше ласт?» и разогревала аппетиты местных национальных элит, которые никто и не пытался ограничивать. При этом у российских лидеров нервы были намного крепче, чем у союзных; последние хотя бы предполагали участие автономий в общем переговорном процессе — российские же и таких условий не ставили. «Россия заключит договор с Татарской Республикой или государством— это как решит Верховный Совет. Будет конфедеративный договор внутри России... Не надо исходить из того, сколько прав даст вам Россия. А надо исходить из того, сколько вы можете взять и какую долю власти делегировать России... Возьмите такую долю самостоятельности, какую можете переварить. А что не можете — отдайте России по договору» — так летом 1990 г. в Татарстане сформулировал позицию руководства РСФСР Б. Н. Ельцин. В числе лозунгов, с которыми его встречали, был и такой: «Татарстан — союзная республика».
Новые «субъекты Союза» сразу же встали на путь «старших братьев»: до зимы 1990 г. 14 из 16 российских автономных республик провозгласили свой суверенитет, а две оставшиеся и некоторые из автономных областей приняли декларации, которыми в одностороннем порядке повышали свой политический статус. Спустя полгода уже все автономные области провозгласили суверенитет в качестве республик. У всех из названий исчезло слово «автономная», а в некоторых была оставлена только «республика», без «советская» и «социалистическая». Декларации бывших автономий повторяли содержание союзных аналогов: в них встречались требования верховенства республиканского законодательства над российским, а также права собственности республики на ресурсы (природные и производственные) на ее территории.
Борьба за автономии между союзными и российскими структурами продолжалась вплоть до августа 1991 г. Очевиден деструктивный характер этого противостояния, дополнительно расшатывавшего уже и без того нестройную систему управления. В перспективе же проблема неизбежно должна была приобрести и приобрела остроконфликтную форму, поскольку после завершения борьбы за власть, в «мирных условиях», становилась явной несуразность существования «суверенных государств» в составе другого суверенного государства, при котором обязанности одних субъектов (республик) произвольно определялись местными элитами в зависимости от «аппетитов», а статус других (краев и областей), имевших перед государством совсем иные экономические обязанности, выглядел и реально был неполноценным. Отсюда вытекало стремление «русских» субъектов получить такие же права, которыми располагали республики, и одновременно — необходимость изъятия центральными властями части присвоенных республиками полномочий. Клубок возникших тогда противоречий оказывал и поныне оказывает большое негативное влияние на внутриполитическую ситуацию в России.
Отношения новых российских структур с союзными властями носили остро конфронтационный характер. Российский парламент отверг союзную программу перехода к рынку, не признавая возможности компромисса. Российские законодатели постоянно требовали отставки правительства Н. И. Рыжкова. Российские власти резко осудили решение союзного парламента по изменению системы президентской власти в СССР с целью ее усиления (так называемые «8 пунктов Горбачева», ноябрь 1991 г.). Российская сто рона сорвала заранее согласованную реформу системы ценообразования. Российский парламент выступал против посылки граждан РСФСР за пределы республики для урегулирования межнациональных конфликтов, а также против вовлечения войск в политческие конфликты. Апофеозом стали обращение Ельцина по телевидению 19 февраля 1990 г. с требованием отставки президента СССР и передачи всей полноты власти Совету Федерации, а также его выступление 9 марта 1991 г. в Доме кино, где он призвал своих сторонников «объявить войну руководству страны».
В сфере внешней политики началась разработка концепции национально-государственных интересов России. Как писал бывший министр иностранных дел РСФСР А. В. Козырев, «направленность этой концепции была задана программными документами «Демократической России», идеями ряда публицистов и общественных деятелей, стремившихся выработать альтернативу внешнеполитическому курсу Союза». Однако тогда идея независимой внешней политики России не нашла понимания на Западе. В феврале 1991 г. в ходе визита Б. Н. Ельцина в Страсбург на сессию Европарламента ему был оказан более чем холодный прием. Российского лидера Называли «дельцом», «безответственным человеком», упрекали в том, что он «представляет собой оппозицию Горбачеву», с которым, как сказал один из депутатов, «мы чувствуем себя увереннее».
Контрпродуктивность проводившейся Россией политики постепенно становилась очевидной для многих — столь разительным было несоответствие реальностей начала 1991 г. намерениям и ожиданиям весны — лета 1990 г. Показательно, что недовольство сложившейся ситуацией проявилось на самом высоком властном уровне России. 21 февраля 1990 г. на сессии Верховного Совета РСФСР Шесть членов его Президума выступили с заявлением, содержавшем осуждение действий Б. Н. Ельцина, и потребовали его отставки. Интересен ранг «протестантов». Это были: заместители председателя Верховного Совета С. П. Горячева и Б. М. Исаев, председатели палат Верховного Совета Р. Г. Абдулатипов и В. Б. Исаков, заместитель председателя палаты А. А. Вешняков и секретарь Президиума Верховного Совета В. Г. Сыроватко — в прошлом все сторонники Ельцина. В документе отмечались авторитарный характер руководства со стороны Председателя Верховного Совета, «пренебрежение теми органами, которые законно избраны», единоличное принятие многих важных решений. Далее указывалось, что Ельцин «проводит узко партийный курс, отвечающий интересам блока новых политических сил, но противоречащий коренным интересам России». Как писал В. Б. Исаков, «похоже, что жизнь сыграла с нами злую шутку: вырвавшись из лап одной партийной диктатуры, мы сейчас приближаемся не к демократии, а к другой диктатуре, перекрашенной в иной цвет, но такой же жесткой, непримиримой, искореняющей всякое инакомыслие». Ельцин обвинялся в развале Союза ССР, борьбе за власть, неспособности организовать консолидированную и созидательную работу ВС РСФСР. Констатировалось нежелание проводить реформы при громогласных призывах к ним.
Некоторые авторы указывают на «коммунистическое» происхождение этого демарша, что, на наш взгляд, не очевидно. Во- первых, прозвучавшие в заявлении идеи действительно отражали то, что происходило в реальности, в нем не было натяжек. Во- вторых, формальная принадлежность к КПСС тогда уже ни о чем не говорила. В-третьих, среди наиболее активных участников «шестерки» был В. Б. Исаков, который еще в 1990 г. вслед за Ельциным вышел из КПСС.
К началу 1991 г. потеря управляемости экономическими, социальными, политическими, межнациональными процессами в СССР стала очевидной для всех. Единственно, в чем сохранялись различия, так это в объяснении причин возникновения кризиса. Руководство страны во главе с Горбачевым связывало их с неуемными суверенизаторскими амбициями союзных республик, наиболее активные из которых во главе с Россией развернули фронтальную атаку на «имперский Центр». Группировавшиеся же вокруг Ельцина российские лидеры во всем винили «реакционные силы». партийно-хозяйственную номенклатуру, не желавших демонтировать отжившие экономические и политические структуры СССР. Каждая из сторон претендовала на большую обоснованность своего права вытаскивать страну из пропасти.
В первой половине 1991 г. заметную активность проявлял новый глава союзного правительства В. С. Павлов. Будучи назначенным на этот пост лишь в январе 1991 г., он был достаточно свободен как в оценках сложившейся ситуации, так и в определении причин, которые к ней привели. Жесткий анализ экономического положения был сделан в его докладе 23 апреля 1991 г. на сессии ВС СССР. Доклад — под характерным названием «Труд. Ответственность. Компетентность» — был одним из важнейших документов 1991 г., где фактически подводились итоги социально-экономической политики за 1985—1991 гг.
Мы разделяем точку зрения, согласно которой экономический кризис в СССР в 1991 г. следует рассматривать как кризис власти. К этому времени произошла «структуризация» социально-политического пространства, основанная на сложившихся группах интересов. Возникновение же полицентризма политической власти при нарастании конкуренции между ее различными институтами вело к резкому снижению эффективности существовавшей системы управления экономикой. К этому времени сложились два основных подхода относительно вывода страны из кризиса: рыночно-либеральный и стабилизационный. За обоими стояли достаточно серьезные экономические и политические силы, обслуживающие их идеологические институты.
Экономическое неблагополучие особенно болезненно проявлялось в социальной сфере. В 1991 г. основных продуктов в расчете на душу населения приходилось столько же или чуть меньше, чем в 1985 г., хотя уже тогда этот уровень признавался недостаточным. В 1991 г. четко фиксировался спад производства продовольственных изделий в сравнении с 1990 г.: до этого времени наблюдался хоть и незначительный, но рост. Меньше было произведено сахара, мяса, колбасных изделий, мясных полуфабрикатов, животного масла и цельномолочной продукции. Продолжавшийся рост объема денежной массы привел к повышению цен практически на все потребительские товары, которые от этого не стали доступнее. В марте 1991 г. Госкомстат констатировал, что на долю нормированной розничной продажи основных видов продукции приходится от 70 до 100% всех ресурсов. Однако, в связи с нехваткой товаров, в ряде регионов не вводилась (это уже стало нормой), а отменялась талонная система, так как не было возможности обеспечить население даже по заявленным скудным нормам.
Все это приводило к тому, что вопрос о степени социальной защищенности при выборе модели реформирования выдвинулся на одно из видных мест в политической полемике первой половины 1991 г. Российское руководство ревниво доказывало большую привлекательность своих планов социальной защиты населения. Характерен один из заключительных аккордов этой борьбы. 25 июня 1991 г. ВС СССР одобрил основные параметры защиты населения при переходе к рынку. А уже через три дня, в «пику» союзным, российские законодатели приняли свой Закон об индексации доходов населения, который шел в этом вопросе дальше союзного. В ходе обсуждения российского Закона прозвучали сомнения относительно реальности финансирования такой «щедрости», однако в ответ от разработчиков были получены заверения в том, что «источники дополнительных ассигнований в республике имеются».
Анализ политики, проводившейся после провозглашения российского суверенитета ее новыми руководителями, позволяет сделать вывод о том, что несогласованность в действиях союзного и российского центров власти оказала огромное влияние на ситуацию в стране в целом, привела к таким последствиям, которые в 1990 г. едва ли кто мог бы предсказать.