§ 3. «Революция сверху» в советской деревне

Канун «великого перелома». Чрезвычайщина

Новая экономическая политика, хотя и проводилась в жизнь большевиками весьма непоследовательно, позволила российскому крестьянству в сравнительно сжатые сроки восстановить подорванные двумя войнами (Первой мировой и особенно гражданской), а также революционными потрясениями 1917 г. производительные силы отечественной деревни.

Восстановительный процесс в аграрной сфере в годы нэпа шел безостановочно, но крайне неравномерно: стартовый и очередные рывки 1924/1925 и 1925/1926 хозяйственных годов (тогда они охватывали время с октября одного года по 30 сентября следующего) сменялись периодами замедленного роста, приходящимися на третий и последний годы нэпа. Это было связано с кризисом сбыта 1923 г. и резким перераспределением национального дохода в интересах индустриализации страны на основе решений XIV съезда РКП(б). Для того, чтобы вплотную подойти к уровню сельскохозяйственного производства довоенного времени, стране потребовалось примерно пять лет, что свидетельствует: российское крестьянство успешно использовало скромные возможности нэпа. «Пусть неравноправное, но все же сотрудничество государства и частного хозяйства», по выражению Б. Бруцкуса, лежащее в основе этой политики, состоялось. Крестьянство не только сумело восстановить производственные силы деревни, но и помогло государству вытянуть из трясины глубочайшего кризиса и все народное хозяйство. Оно платило полновесными продуктами питания и сырьем для отечественной промышленности за обесцененные бумажные деньги, приняв на себя основную тяжесть финансовой реформы 1924 г.

Крестьянское хозяйство в который раз доказало способность наращивать трудовые усилия, максимально сокращая собственные потребности для воссоздания элементарных основ экономического быта страны. Теперь не половина бремени госбюджета, как в дореволюционное время, а три четверти его легло на плечи мужика, потерявшего на неэквивалентном обмене с городом 645 млн руб.

Хотя темпы подъема сельского хозяйства в 1922—1925 гг. и выглядели в целом впечатляющими, было бы глубоко ошибочным представлять российскую деревню этого времени как некую «крестьянскую страну Муравию», «крестьянскую Атлантиду», где царили всеобщее равенство, благоденствие, трудовое сотрудничество и где лишь отпетый лодырь и горький пьяница нарушали мирское единение и согласие. А именно такой пытались изобразить жизнь советской деревни 20-х годов некоторые историки и публицисты, писавшие о нэпе в период так называемой «перестройки».

Чтобы предметно оттенить противоречивость социально-экономических процессов, происходивших в отечественной деревне в интересующее нас время, сопоставим его с развитием крестьянской экономики в предреволюционное десятилетие. Общим для потребительского рынка являлось преобладание натурально-потребительского типа крестьянских хозяйств и сильное воздействие на них государства, но принципиально различались условия, в которых эти хозяйства действовали. В предреволюционное время сельское хозяйство развивалось в обстановке смешанной и по-настоящему многоукладной рыночной капиталистической экономики, когда его производство росло большими темпами, чем численность не только деревенского, но и всего населения России. В 20-е годы крестьянскому хозяйству приходилось существовать в рамках переходной административно-рыночной, планово-товарной системы — формально тоже многоукладной, а фактически — двухсекторной экономики, при которой сельскохозяйственное производство не поднялось до прежнего уровня, а темпы его роста отставали от темпов роста как деревенского, так и всего населения страны.

Различия эти определялись тем, что новые условия существования оказались для крестьянского хозяйства сопряженными с большими потерями, нежели обретениями. Средняя прибавка в результате передачи крестьянам частновладельческой земли равнялась, по расчетам Н. Кондратьева, 0,5 дес. на хозяйство и не могла восполнить падение обеспеченности его капиталами, которые в 1925/1926 г. составили 83% от уровня 1913 г., а по стоимости рабочего скота — 66%. В связи с тем, что население в стране росло быстрее, нежели валовые сборы зерна, производство зерна на душу населения сократилось с 584 кг в довоенное время до 484,4 кг — в 1928/1929 г.

Но особенно остро ощущалось падение товарности сельского хозяйства. До войны половина зерна собиралась в помещичьих и кулацких хозяйствах, которые давали 71% товарного, в том числе экспортного зерна. Осереднячивание деревни, происходившее в пореволюционную пору, способствовало тому, что вместо 16 млн довоенных крестьянских хозяйств в 1923 г. насчитывалось 25—26 млн хозяйств. Прежде они (без кулаков и помещиков) производили 50% всего зерна, а потребляли 60%, а теперь (без кулаков) соответственно 85 и 70%. В 1927/1928 г. государство заготовило 630 млн пуд. зерна против довоенных 1 300,6 млн. Но если количества зерна в распоряжении государства теперь было меньше почти вдвое, то экспорт его пришлось сократить в 20 раз.

Выдача продуктов членам сельскохозяйственной коммуны. 1934 г.

Натурализация крестьянского хозяйства являлась глубинной основой хлебозаготовительных кризисов, постоянно угрожавших в ту пору стране. Хлебозаготовительные трудности усугублялись низкими сельскохозяйственными, особенно хлебными, ценами. До Первой мировой войны сельскохозяйственный рубль был равен 90 коп., а в середине 20-х годов — около 50. К тому же производителю хлеба доставалась лишь половина цены; остальное поглощалось разбухшими накладными расходами Внешторга, государственных и кооперативных органов, причастных к делу заготовки и реализации хлеба на внутреннем и внешнем рынке. Значительные потери нес крестьянин и в связи с ухудшением качества приобретаемых в обмен на хлеб и другие сельскохозяйственные продукты товаров, исчезновением импорта и постоянным товарным голодом в деревне, которая, по авторитетному мнению А. Челинцева, недополучала более 70% промтоваров.

Такова была плата российского крестьянства за сравнительно успешное решение страной задач восстановительного периода на пути новой экономической политики.

Новые несравненно более масштабные задачи преодоления хозяйственной отсталости и обеспечения экономической независимости страны потребовали от отечественной деревни небывалых жертв и лишений. Такой оборот событий не был неожиданным. В общих чертах еще в 1924 г. его предвидел Е. Преображенский, который понимал, что самая сложная проблема возникнет в конце восстановительного периода, в связи с решением вопроса о накоплениях, их источниках. Не строя никаких иллюзий относительно эффективности государственного сектора, а также возможности и целесообразности притока иностранного капитала (а именно, на последний делали тогда ставку многие: и большевики Л. Красин, М. Литвинов, и их единомышленники из плеяды выдающихся русских экономистов: Н. Кондратьев и А. Чаянов), Преображенский рассчитывал главным образом на перекачку средств из «несоциалистического» сектора, представленного крестьянским хозяйством, на эксплуатацию внутренних колоний, на изъятие максимума средств из деревни.

Забегая несколько вперед, следует отметить, что уже в год «великого перелома» стало ясно, что на пути отказа от нэпа гораздо легче и проще решить проблему накопления. В статье «Год великого перелома» И. Сталин торжествующе приводил данные о росте капитальных вложений в крупную промышленность с 1,6 млрд руб. в 1928 г. до 3,4 млрд в 1929 г., т.е. в два с лишним раза. Даже с учетом значительного скрытого роста цен результат казался поразительным. Секрет же этого достижения был прост: его во многом обеспечило преимущественно внеэкономическое, по существу бесплатное изъятие хлеба и других продуктов у крестьян, а также увеличение в 1,5 раза за год вывоза древесины за счет использования на лесозаготовках дарового труда репрессированных и бежавших от непосильных поборов крестьян.

В нэповскую пору насильственные меры изъятия продовольствия у крестьян стали широко применяться впервые в условиях хлебозаготовительного кризиса зимы 1927/1928 г. Формально объектом таких мер объявлялись кулаки, задерживающие в целях повышения цен на хлеб продажу его государству. Была дана директива привлекать их к судебной ответственности по статье 107 Уголовного кодекса РСФСР, предусматривающей лишение свободы до 3-х лет с конфискацией всего или части имущества. Как во времена пресловутого «военного коммунизма», чтобы заинтересовать бедноту в борьбе с держателями больших излишков, рекомендовалось 25% конфискованного хлеба распределять среди нее по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита.

Позиции кулаков подрывались также усилением налогового обложения, изъятием земельных излишков, принудительным выкупом тракторов, сложных машин и другими мерами.

Под влиянием такой политики в кулацких хозяйствах начались свертывание производства, распродажа скота и инвентаря, особенно машин, в их семьях усилилось стремление к переселению в города и другие районы. По данным ЦСУ СССР, число кулацких хозяйств по РСФСР сократилось в 1927 г. с 3,9 до 2,2%, в 1929 г. по Украине — с 3,8 до 1,4%.

Однако применение чрезвычайных мер не ограничивалось только хозяйствами кулаков и зажиточных крестьян, оно все сильнее ударяло по среднему крестьянству, а порой и беднякам. Под давлением непосильных заданий по хлебозаготовкам и нажимом специально командированных в зерновые районы секретарей и членов ЦК ВКП(б) — И. Сталина, В. Молотова, А. Микояна и других — местные партийные и государственные органы становились на путь повальных обысков и арестов, у крестьян часто изымали не только запасы, но семенное зерно и даже предметы домашнего скарба. В. Яковенко, в первые годы нэпа работавший наркомом земледелия РСФСР, посетив летом 1928 г. деревни родного ему Канского округа Сибири, писал Сталину, что в результате применения чрезвычайных мер «крестьяне .. .ходят точно с перебитой спиной. У мужиков преобладает мнение, что Советская власть не хочет, чтобы мужик сносно жил». Еще более яркую зарисовку положения дел в донских станицах дал М. Шолохов в письме, отправленном 18 июня из Вешенской в Москву. В нем писатель сообщал, что оказался «втянутым в водоворот хлебозаготовок» и рассказывал: «...Вы бы поглядели, что творится у нас и в соседнем Нижневолжском крае. Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хоперском округе у самого истого середняка, зачастую даже малоимущего. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведенного нажима на кулака является факт (чудовищный факт!) появления на территории соседнего округа оформившихся политических банд... А что творилось в апреле, в мае! Конфискованный скот гиб на станичных базах, кобылы жеребились, и жеребят пожирали свиньи (скот весь был на одних базах), и все это на глазах у тех, кто ночи недосыпал, ходил и глядел за кобылицами... После этого и давайте говорить о союзе с середняком. Ведь все это проделывалось в отношении середняка».

Письмо было переслано в ЦК, стало известно Сталину. Аналогичная информация поступала к нему и из многих других районов и источников. Во время заготовок из урожая 1929 г. вакханалия насилия получила еще большее распространение. Северо-Кавказский крайком ВКП(б) 17 июня разослал на места директиву «О мерах по ликвидации кулацкого саботажа хлебозаготовок», в которой предлагал проводить через собрания бедноты и сходы «постановления о выселении из станиц и лишении земельного пая тех кулаков, кои не выполнили раскладки и у коих будут найдены хлебные излишки, спрятанные... или розданные для хранения в другие хозяйства». Отчитываясь о проведении этой кампании, секретарь крайкома А. Андреев в конце года писал Сталину, что на завершение хлебозаготовок в крае были брошены все силы — более 5 тыс. работников краевого и окружного масштаба, оштрафованы и в значительной степени проданы 30—35 тыс. хозяйств, отдано под суд почти 20 тыс. человек, расстреляно около 600. Такой же произвол творился в Сибири, Нижнє- и Средневолжском краях, на Украине, Дальнем Востоке, в республиках Средней Азии.

Все это позволяет рассматривать хлебозаготовительную чрезвычайщину 1928 г. и, особенно 1929 г. как прелюдию к развертыванию сплошной коллективизации и массового раскулачивания, а также как своеобразную разведку боем, которую большевистский режим провел прежде, чем решиться на генеральное сражение в борьбе за «новую деревню». Наблюдательные современники-очевидцы тогда же подметили тесную взаимосвязь между названными «ударными» хозяйственно-политическими кампаниями в деревне. Особенностью кампании по коллективизации было то, «что она являлась прямым продолжением кампании по хлебозаготовкам, — подчеркивал в своей рукописи «Сибирь накануне сева» Г. Ушаков (ученик и последователь А. Чаянова), наблюдавший за тем, как начиналась и шла «революция сверху» в западносибирской и уральской деревне. — Почему-то это обстоятельство в должной мере не учитывают. Люди, посланные в районы на хлебозаготовки, механически переключались на ударную работу по коллективизации. Вместе с людьми механически переключались на новую работу и методы хлебозаготовительной кампании. Таким образом вздваивались ошибки и перегибы уже имеющиеся и создавалась почва для новых». Генетическое родство и того и другого явлений схвачено здесь абсолютно верно. К этому следует добавить, что разведка боем, проводимая в течение двух лет кряду, позволила Сталину и его окружению, во-первых, убедиться в том, что деревня, в которой политика классового подхода углубила социально-политическое размежевание, уже не способна также дружно, как это имело место в конце 1920 — начале 1921 г., противостоять радикальной ломке традиционных основ ее хозяйственной жизни и быта, и, во-вторых, проверить готовность своих сил: партийно-государственного аппарата, ОГПУ, Красной армии и молодой советской общественности, погасить разрозненные вспышки крестьянского недовольства действиями власти и ее отдельных агентов. В то же время И. Сталину удалось успешно завершить борьбу с прежними политическими противниками в рядах партии: Л. Троцким, Л. Каменевым, Г. Зиновьевым и их сторонниками, а затем успеть выявить и новых в лице так называемого «правого уклона», создав определенные предпосылки для их последующего идейно-организационного разгрома.

Новый поворот в аграрно-крестьянской политике Советской власти

Новый курс социально-экономической политики Советской власти — так несколько позже охарактеризовал действия большевистского правительства, связанные с осуществлением индустриализации страны и постепенным отходом на этой основе от принципов нэпа, отечественный экономист Н. Кондратьев. Данный курс выражался, с одной стороны, в том, что были определены форсированные темпы развития промышленности, а с другой, в том, что саморазвитие индустрии происходило непропорционально, с обеспечением явных приоритетов производству средств производства в ущерб производства средств потребления. В поисках необходимых капиталовложений государство встало на путь перераспределения национального дохода страны посредством перекачки значительной его части из деревни в город, из сельского хозяйства в промышленность.

Однако мелкое крестьянское хозяйство, на котором базировался аграрный сектор российской экономики, ограничивало возможности такой перекачки. Это обстоятельство, а также задачи создания социально-однородного и политически монолитного общества, предопределили ускоренное обобществление крестьянского сельского хозяйства страны. Того же требовали и интересы укрепления обороноспособности страны, особенно если учесть реально растущую угрозу войны. Эти соображения были отражены в докладе сектора обороны Госплана СССР Совету Труда и Обороны страны, посвященном вопросам учета интересов обороны в первом пятилетием плане. Намечаемое планом существенное увеличение доли обобществленных крестьянских хозяйств было признано в этом документе социально-экономическим мероприятием, которое всецело отвечало интересам обороны страны. «Не приходится сомневаться, — подчеркивалось в докладе, — что в условиях войны, когда особенно важно сохранение возможностей регулирования, обобществленный сектор будет иметь исключительное значение. Столь же важно наличие крупных производственных единиц, легче поддающихся плановому воздействию, чем многочисленная масса мелких, распыленных крестьянских хозяйств».

Курс на перевод распыленных крестьянских хозяйств на рельсы крупного производства наметил XV съезд ВКП(б), состоявшийся в декабре 1927 г. Одновременно он выдвинул задачу «развивать дальше наступление на кулачество», принять «ряд новых мер, ограничивающих развитие капитализма в деревне и ведущих крестьянское хозяйство по направлению к социализму».

Политика наступления на кулачество выразилась в произвольном применении усиленного индивидуального обложения зажиточного крестьянства сельскохозяйственным налогом, а затем и системы твердых заданий по хлебозаготовкам (при невыполнении эти задания увеличивались в несколько раз), принудительном выкупе тракторов и сложных машин, изъятии земельных излишков, резком сокращении, а вскоре и прекращении кредитования и снабжения этого слоя деревни средствами производства.

Печальную память оставила по себе эта политика в отечественной деревне, главным образом, потому, что в накаленной обстановке тех лет ярлык «кулака» — «буржуя» нередко наклеивался на состоятельного, крепкого, пусть и прижимистого хозяина-труженика, способного при нормальных условиях накормить не только себя, но и всю страну.

Во многом произвольное нагнетание борьбы с кулачеством резко возросло с выходом в свет летом 1929 г. Постановления «О нецелесообразности приема кулака в состав колхозов и необходимости систематической работы по очистке колхозов от кулацких элементов, пытающихся разлагать колхозы изнутри». Этим решением и без того уже подвергнутые экономическому и политическому остракизму многие зажиточные семьи были поставлены буквально в безвыходное положение, лишались будущего. При активной поддержке сельчан вроде Игнашки Сопронова, чей собирательный образ талантливо воссоздал на страницах романа «Кануны» Василий Белов, была развязана кампания чистки колхозов от кулаков, причем самовступление последних в колхозы рассматривалось как уголовное деяние, а созданные с их участием колхозы квалифицировались как лжеколхозы. В сентябре 1929 г. ВЦИК и СНК РСФСР дополнили Уголовный кодекс республики статьями, в которых уголовно наказуемыми деяниями объявлялись как образование таких колхозов, так и содействие в их организации и деятельности.

Но сколь бы ни была значима политика наступления на кулачество, все же основной вектор нового партийно-государственного курса в деревне, как показали дальнейшие события, отражали те решения ХУ съезда ВКП(б), в которых говорилось о переводе мелкого крестьянского хозяйства на рельсы крупного производства.

На их основе весной 1928 г. Наркомзем и Колхозцентр РСФСР составили проект пятилетнего плана коллективизации крестьянских хозяйств, согласно которому к концу пятилетки, т.е. к 1933 г., предусматривалось вовлечь в колхозы 1,1 млн хозяйств (4% от их общего количества в республике). Летом того же года Союз союзов сельскохозяйственной кооперации эту цифру увеличил до 3 млн хозяйств (12%). А в утвержденном весной 1929 г. пятилетием плане намечалось коллективизировать уже 4—4,5 млн хозяйств, т.е. 16—18% их общего числа.

Как можно объяснить тот факт, что в течение года цифры плана увеличились в несколько раз, а их окончательный вариант в 4 раза превышал первоначальный?

Во-первых, это связано с тем, что темпы колхозного движения на практике оказались более быстрыми, чем вначале предполагалось: к июню 1929 г. в колхозах насчитывалось уже более миллиона крестьянских хозяйств или примерно столько, сколько первоначально планировалось на конец пятилетки. Во-вторых, руководители партии и государства надеялись ускоренным строительством колхозов и совхозов форсировать решение хлебной проблемы, которая особенно обострилась в 1928—1929 гг.

Со второй половины 1929 г. масштабы и темпы колхозного строительства заметно возросли. Если к лету 1929 г. в колхозах значился примерно 1 млн крестьянских хозяйств, то к октябрю того же года — 1,9 млн; уровень же коллективизации поднялся с 3,9 до 7,6%. Особенно быстро росло число колхозов в основных зерновых районах: Северном Кавказе, Нижнє- и Средне-Волжском краях. Здесь число колхозников за 4 месяца 1929 г. (июнь—сентябрь) увеличилось в 2—3 раза.

В конце июля 1929 г. Чкаловский район Средне-Волжского края выступил с инициативой объявить его районом сплошной коллективизации. К сентябрю здесь было создано 500 колхозов (461 товарищество по совместной обработке земли, 34 артели и 5 коммун), которые включали 6 441 хозяйство (около 64% общего их числа), обобществлено 131 тыс. га земельных угодий (из 220 тыс. га). Аналогичное движение возникло и в некоторых других районах республики.

Чтобы поддержать это движение, отдел ЦК ВКП(б) по работе в деревне созвал в августе того же года совещание, на котором рассматривался вопрос о коллективизации целых районов. Идея сплошной коллективизации зерновых районов стала проводиться в жизнь. В осенние месяцы 1929 г. при краевых, областных и окружных комитетах партии создаются комиссии содействия коллективизации. Деятельность партийно-государственных и хозяйственных организаций и учреждений деревни, политическая работа в массах все в большей мере подчинялись задаче строительства колхозов. С каждым днем усиливалась пропаганда этого дела в печати.

Вслед за Средне-Волжским краем районы сплошной коллективизации стали появляться и в других краях и областях. На Северном Кавказе приступили к сплошной коллективизации почти одновременно семь районов, на Нижней Волге — пять, в Центрально-Черноземной области — тоже пять, в Уральской области — три. Постепенно аналогичное движение распространяется и на отдельные районы потребляющей полосы. Всего в августе 1929 г. на территории РСФСР насчитывалось 24 района, где проводилась сплошная коллективизация. В некоторых из них в колхозах значилось до 50% крестьянских дворов, но в большинстве охват колхозами не превышал 15—20% дворов.

Тогда же на Нижней Волге возник ставший символическим для всей так называемой «революции сверху» почин осуществить сплошную коллективизацию в масштабе целого округа — Хоперского. В конце августа 1929 г. окружной комитет партии решил завершить сплошную коллективизацию в течение пятилетки. Ровно через неделю Колхозцентр республики, рассмотрев представленные Хоперским округом материалы о темпах и условиях развития коллективного движения, счел необходимым «проведение сплошной коллективизации всего округа (осуществить) в течение текущей пятилетки». Спустя два дня правление этого органа создало комиссию для разработки конкретного плана коллективизации, которую возглавил инструктор Колхозцентра Баранов. Почин партаппаратчиков Хопра одобрило бюро Нижне-Волжского крайкома ВКП(б), а Совнарком РСФСР объявил округ опытно-показательным по коллективизации. С 15 сентября в округе проходил месячник по коллективизации. Как и водится, в этот «маяк» было направлено около 400 работников партийных, советских, профсоюзных и кооперативных органов в качестве «толкачей» (так их окрестит позже народная молва). Итогом их усилий было то, что уже к октябрю 27 тыс. дворов (в большинстве своем бедняцко-батрацких) значились в колхозах.

Подобные квази-успехи были достигнуты в основном методами администрирования и насилия. Это вынужден был признать Баранов в письме, оглашенном на ноябрьском 1929 г. Пленуме ЦК ВКП(б): «Местными органами проводится система ударности и кампанейства, — подчеркивалось в названном документе. — Вся работа по организации проходила под лозунгом: “Кто больше”. На местах директивы округа иногда преломлялись в лозунг: “Кто не идет в колхоз, тот враг Советской власти”. Широкой массовой работы не проводилось... Имели место случаи широкого обещания тракторов и кредитов: “Все дадут — идите в колхоз”... Совокупность этих причин дает формально пока 60%, а может быть, пока пишу письмо, и 70% коллективизации. Качественную сторону колхозов мы не изучили... Таким образом, получается сильнейший разрыв между количественным ростом и качественной организацией крупных производств. Если сейчас же не принять мер к укреплению колхозов, дело может себя скомпрометировать. Колхозы начнут разваливаться».

Таким образом, Хоперский полигон сплошной коллективизации воочию продемонстрировал основные недуги деревенской «революции сверху», которые после распространения во всесоюзном масштабе получат из уст Сталина наименование «перегибов» генеральной линии, отнесенных им исключительно в пассив потерявших голову местных партийных, советских и иных активистов.

Хоперский эксперимент для той поры не являлся чем-то из ряда вон выходящим. Аналогичные тенденции, может быть только в менее концентрированном виде, наблюдались и у первопроходцев массовой коллективизации в других, прежде всего, зерновых регионах страны. Северо-Кавказский крайком ВКП(б) еще 19 июня 1929 г. одобрил предложение Северо-Осетинского облисполкома о вовлечении в колхозы к 1931—1932 гг. всех крестьянских хозяйств. К 10 октября в колхозах области числилось уже более трети хозяйств. Средневолжский облисполком констатировал, что вместо намеченных планом 5,5% к 1 октября уровень коллективизации в области месяцем раньше достиг 7,5%. На Украине к октябрю в колхозах было 10,4% дворов против 5,6% в июне. А в степной части эти показатели были в 1,5 раза выше. Несомненно, здесь, как и в Хоперском округе, колхозы зачастую создавались административным путем.

Эти и другие факты некоторые исследователи характеризуют как гонку коллективизации, которая уже осенью 1929 г. охватила, вместе с зерновыми, потребляющие и национальные районы, гонку, подстегиваемую стремлением Сталина и его ближайшего окружения ускоренными темпами решить не только задачу обобществления крестьянского хозяйства, но и остро стоявшую зерновую проблему. Тут не все так просто. Во-первых, гонка коллективизации развернулась несколько позже, а, во-вторых, ее начальная география историками излишне расширена. Наконец, нет подтверждений столь раннему подстегиванию Сталиным и его сторонниками процесса коллективизации. Но объективности ради добавим, что надлежащих мер по пресечению произвола и насилия в колхозном строительстве ни ЦК, ни правительство до весны 1930 г. не предпринимали. Более того, и позже борьба с левацкими перехлестами велась явно непоследовательно.

Научная и общественно-политическая мысль о путях развития крестьянского хозяйства

Чтобы лучше понять истоки и природу колхозной эйфории, которая вскоре захлестнет все звенья партийно-государственной системы страны, необходимо хотя бы в общих чертах охарактеризовать состояние отечественной общественно-политической мысли по вопросу о судьбах мелкого крестьянского хозяйства в связи с реализацией курса на форсированную индустриализацию. После XV съезда ВКП(б) этот вопрос, давно волновавший многих русских политиков и ученых, по мере того, как колеса большевистского нэпа во второй половине 20-х годов все чаще и чаще пробуксовывали (пока в условиях «чрезвычайщины» 1928—1929 гг. и вовсе не остановились), выдвигается на авансцену социально-экономической и партийно-политической жизни советского общества. В рядах партии сталинской ставке на «революцию сверху» в качестве более безболезненного варианта решения проблемы «социалистической модернизации» деревни противостояли взгляды лидеров «правого уклона», которые в современной литературе получили название бухаринской альтернативы.

Бухарин считается одним из последовательных проводников ленинских взглядов на кооперацию, через которую мелкие частные хозяйства, в том числе и зажиточные, будут, как он выражался, «врастать в социализм». Вместе с тем, появились и мнения о том, что он будто бы «разработал свой план кооперативного развития деревни», во многом перекликающийся со статьей В. Ленина «О кооперации» и книгой А. Чаянова о крестьянской кооперации. Думается, что упомянутое суждение некорректно. Ведь если Ленин и Бухарин, в основном, одинаково смотрели на кооперацию, то принципиально иначе понимал ее беспартийный Чаянов.

Во-первых, Чаянов считал естественным, нормальным условием жизни и деятельности кооперации наличие рынка, тогда как Лениным и Бухариным рынок рассматривался в качестве временного явления.

Во-вторых, Ленин и Бухарин мыслили социалистическое кооперирование деревни исключительно в условиях диктатуры пролетариата. Что же касается Чаянова, то он подлинные успехи кооперирования крестьянства напрямую связывал с демократическим режимом, который должен прийти на смену диктаторским, большевистским порядкам.

Основной разработчик ее — Николай Иванович Бухарин (1888—1938) — видный деятель большевистской партии и Советского государства, экономист, философ, публицист. Автор работ: «Мировое хозяйство и империализм» (1915), «Экономика переходного периода» (1920), «Теория исторического материализма» (1922), «Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз» (1925), «Заметки экономиста» (1928), «Социалистическая реконструкция и борьба за технику» (1931) В. Ленин считал его ценнейшим и крупнейшим теоретиком партии, хотя одновременно подчеркивал, что его теоретические воззрения «очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским».

Как политический деятель Бухарин проявлял редкую среди большевистских лидеров непоследовательность, граничащую с беспринципностью: в 1917—1920 гг. придерживался крайне левых взглядов, в 1928—1929 гг. перешел на противоположные позиции, возглавив так называемый «правый уклон» в ВКП(б). После поражения от Сталина и его команды, в 1930—1936 гг. стал восхвалять «вождя народов» и определяемую им «генеральную линию» партии. В некоторых зарубежных и отечественных работах по истории русского политического масонства (Б. Николаевского, Н. Берберовой, В. Брачева, О. Платонова) встречаются косвенные сведения о причастности Н. Бухарина к этому движению. А западный исследователь идеологии национал-большевизма М. Агурский обоснованно полагает, что Бухарин «испытывал подлинную ненависть к русскому прошлому и, пожалуй, из всех лидеров большевистской партии наибольшим образом олицетворял антинациональные идеи раннего большевизма». В 1937 г. был репрессирован. Реабилитирован в 1988 г.

Большевистские адепты от науки обвиняли Чаянова в неонароднической идеализации индивидуального крестьянского хозяйства, в стремлении увековечить его. Отметая эти наветы, ученый в своей работе «Оптимальные размеры сельскохозяйственных предприятий» (1924) писал: «По нашему глубокому убеждению идеальным аппаратом сельскохозяйственного производства является совсем не крупная латифундия и не индивидуальное хозяйство, а новый тип хозяйственной организации, в которой организационный план расщеплен на ряд звеньев, каждое из которых организовано в тех размерах, которые являются оптимальными для него. Говоря иначе, идеальным нами мыслится крестьянское семейное хозяйство, которое выделило из своего организационного плана все те его звенья, в которых крупная форма производства имеет несомненное преимущество над мелкой и организовало их на разные ступени крупности в кооперативы».

Таким образом, рядом с крестьянским хозяйством возникало и отчасти заменяло его «крупное коллективное предприятие кооперативного типа».

Александр Васильевич Чаянов (1888—1937) был талантливым теоретиком и практиком, блестящим ученым-агрономом, педагогом, литератором-фантастом, искусствоведом-коллекционером, общественным и государственным деятелем. Его перу принадлежат следующие основные научные труды: «Очерки по теории трудового хозяйства» (1912—1913), «Что такое аграрный вопрос?» (1917), «Основные идеи и формы организации сельскохозяйственной кооперации» (1918), «Организация крестьянского хозяйства» (1925), «Бюджетные исследования. История и методы» (1929), а также шесть повестей (в их числе «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»), оцениваемые литературоведами как «русская гофманиада». Чаянов преподавал в Петровской (ныне Тимирязевской) сельскохозяйственной академии, Народном университете им. А.Л. Шанявского, Кооперативном институте и других учебных заведениях. В последнем кабинете Временного правительства был товарищем министра земледелия, участвовал в работе Главного земельного комитета и Лиги аграрных реформ. Научные труды Александра Васильевича посвящены вопросам теории трудового крестьянского хозяйства, сельскохозяйственной кооперации и общественной агрономии. Он один из создателей организационно-производственной школы отечественной экономической мысли. С 1919 г. был бессменным директором основанного им при Петровской сельскохозяйственной академии Научно- исследовательского института сельскохозяйственной экономии. Работал также в дореволюционных и советских хозяйственных органах — представителем кооперации в Министерстве земледелия (1916), состоял членом Коллегии и членом кооперативного комитета Наркомзема РСФСР (1921—1922). В 1930 г. арестован по делу ЦК Трудовой крестьянской партии, с 1934 г. находился в ссылке в Алма-Ате, после повторного ареста — расстрелян. Реабилитирован посмертно.

Оно обретало возможность использовать преимущества крупного производства там, где такие преимущества действительно существовали. Одновременно с повышением производительности труда и поднятием агрикультурного уровня решались бы и сложные социальные проблемы, поскольку кооперирование должно было охватить и помочь окрепнуть всем слоям деревни.

Такая «кооперативная коллективизация» мыслилась профессором Чаяновым и его коллегами по организационно-производственному направлению в отечественной аграрной науке (А. Челинцевым, Н. Макаровым, А. Рыбниковым и др.) как осуществляемая исключительно на самодеятельной, добровольной и сугубо хозяйственной основе. Это, по словам ученого, изначально должно было обеспечить ей свойства подлинной «самоколлективизации».

По сравнению со сталинской насильственной ломкой самостоятельного крестьянского хозяйства, обернувшейся трагедией для нескольких сотен тысяч семей раскулаченных и гибелью еще большего количества населения от голода 1932—1933 гг., а также падением производительных сил деревни, реализация чаяновского варианта модернизации села означала бы безболезненную, эволюционного типа перестройку аграрного сектора страны.

Но задачи крупномасштабной перекачки материальных и трудовых ресурсов из деревни в город в целях индустриального скачка, который страна совершила в 30-е годы, этот путь не гарантировал. Более того, при существующем политическом режиме он был попросту неосуществим. И сам ученый, и его единомышленники хорошо сознавали это. Вот почему их надежды и практические действия были направлены на то, чтобы, используя свое положение «спецов» при соответствующих советских наркоматах и учреждениях, попытаться повторить тактику «обволакивания», которую так удачно реализовала кадетско-прогрессистская оппозиция по отношению к царскому самодержавию, прежде чем свалить его в феврале 1917 г. С соответствующими предложениями в кругу своих соратников по кооперативной работе А. Чаянов выступал еще в годы Гражданской войны.

«Нэповский экономический Брест большевизма», как обычно называл реформистскую линию советского руководства теоретик сменовеховства Н. Устрялов, придал ученому еще большую уверенность в том, что тактика «обволакивания» гораздо действеннее, нежели открытая конфронтация оппозиционно настроенных слоев интеллигенции с коммунистической властью. Существо своих политических раздумий Чаянов изложил в письме родственнице по второй жене — эмигрантке и видной деятельнице российского политического масонства Е. Кусковой, в письме, написанном в период службы ученого в системе Наркомзема РСФСР и других советских учреждениях. К концессиям Запада для их получателей автор письма советовал добиваться политических гарантий, которые могут заключаться в том, что «один за одним в состав советской власти будут входить... несоветские люди, но работающие с советами». «Как все это практически осуществить? — спрашивал он и отвечал: — Надо договориться самим, т.е. всем, кто понимает, что делается в России, кто способен принять новую Россию. Надо частное воздействие на западно-европейских политических деятелей — необходим с ними сговор и некий общий фронт». Тактику «обволакивания» он связывал с интервенцией, но не военной, а экономической. «Мне представляется неизбежным, — разъяснял он адресату, — и в будущем проникновение в Россию иностранного капитала. Сами мы не выползем. Эта интервенция... идет и теперь в наиболее разорительных для России формах. Эта интервенция усилится, так как при денежном хозяйстве в России давление Запада будет всегда более реальным. Ведь если будет на Западе котироваться червонец, то любой солидный банк может получить концессию — стоит пригрозить и напугать. Это куда страшнее Врангеля и всяких военных походов!»

Эти соображения Чаянова, по существу, предвосхитили программные установки так называемой Трудовой крестьянской партии (ТКП), которые изложили на допросах по делу ЦК ТКП Н. Кондратьев, А. Чаянов и другие арестованные летом 1930 г. ученые-аграрники. Эти соображения Чаянова, по существу, предвосхитили программные установки так называемой Трудовой крестьянской партии (ТКП), которые изложили на допросах по делу ЦК ТКП Н. Кондратьев, А. Чаянов и другие арестованные летом 1930 г. ученые-аграрники, хотя ни программы, ни Устава, формально принятых этой организацией, ТКП не имела.

Николай Дмитриевич Кондратьев (1892—1938) — крупнейший отечественный ученый-экономист, которому принадлежат выдающиеся достижения в области макроэкономического моделирования, теории конъюнктуры и экономической динамики. Родился и вырос в крестьянской семье. 13-летним подростком вступил в эсеровскую партию, дважды подвергался арестам. В 1915 г. окончил Петроградский университет, где его учителями были экономист М. Туган-Барановский, историкА. Лаппо-Данилевский, социолог М. Ковалевский. До революции 1917 г. руководил статистико-экономическим отделом Союза земств. Принимал участие в работе Главного земельного комитета и Лиги аграрных реформ, был секретарем министра-председателя А. Керенского по делам сельского хозяйства. В последнем составе Временного правительства — товарищ министра продовольствия. После Октябрьской революции активно боролся с большевиками, принимал участие в подпольных заседаниях Временного правительства, в годы Гражданской войны являлся членом антибольшевистского «Союза Возрождения». Подвергался преследованиям ВЧК и ОГПУ.

С 1920 г. вместе с А. Чаяновым, А. Рыбниковым, Л. Литошенко сотрудничает в Наркомземе, а также Наркомфине. В 1920—1928 гг. возглавлял Конъюнктурный институт, приобретший международную известность.

Его основные научные труды: «Аграрный вопрос о земле и земельных порядках» (1917); «Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции» (1922); «Мировое хозяйство и его конъюнктуры во время и после войны» (1922); «Большие циклы конъюнктуры» (1925); «Современное состояние народнохозяйственной конъюнктуры в свете взаимоотношений индустрии и сельского хозяйства» (1926). Преподавал в институте им. Шанявского и Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Совместно с Н. Огановским подготовил перспективный план развития сельского хозяйства страны на 5 лет. В 1930 г. арестован по обвинению в принадлежности к ЦК Трудовой крестьянской партии. В Бутырской тюрьме написал одну из фундаментальных работ — «Основные проблемы экономической статистики и динамики» (издана в 1991 г.). В 1938 г. повторно репрессирован и расстрелян. Полностью реабилитирован в 1987 г.

Сталин и его окружение истолковали показания арестованных по делу ЦК ТКП как подтверждение существования такой антибольшевистской организации и обоснование начала политической расправы над ними.

Конечно, Сталин в ту пору не мог знать содержания писем Чаянова к Кусковой, поскольку они попали в наши архивы только после Второй мировой войны. Но как показывает его переписка с В. Молотовым, по протоколам допросов арестованных ученых кремлевский вождь по достоинству оценил опасность политических воззрений Чаянова и его единомышленников для большевистского режима. Особо его тревожило то обстоятельство, что тактика ТКП предполагала блокирование с правым крылом ВКП(б) «при переходе к нему власти, ибо этот блок рассматривался как этап к осуществлению демократического принципа». Буквально через день после того как Н. Кондратьев сделал это признание, Сталин напишет Молотову: «Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми (Бухарин, Рыков, Томский)». И хотя Кондратьев и его товарищи такую связь отрицали, есть основания полагать, что она существовала. Недаром один из депортированных большевиками за границу экономистов — Б. Бруцкус — в письме Е. Кусковой, которая в ту пору организовывала кампанию протеста западной интеллигенции в защиту Кондратьева, Чаянова и их друзей, сообщал, что «нашим узникам худшее не грозит...», потому что «правая оппозиция скоро победит Сталина и их тогда освободят». Знаменательно и осторожное признание другого нашего эмигранта Б. Николаевского в том, что оппозиционно настроенные специалисты-ученые, будучи сотрудниками Госплана, Наркомзема, Наркомфина и других советских ведомств, стремились углублять нэповский курс, распространив его принципы на политическую надстройку государства, на органы власти и работать «над демократической ликвидацией большевизма».

Между Кондратьевым, Чаяновым и их коллегами, с одной стороны, и лидерами «правого уклона», с другой— была если не организационная связь, то, по крайней мере, идейно-политическая перекличка. И те и другие отстаивали эволюционный путь развития крестьянского хозяйства с постепенным охватом его всеми видами кооперации. Правда, Бухарин и его сторонники не мыслили этого эволюционного развития без коммунистической монополии на власть, заявляя, что при диктатуре пролетариата «может быть и две, и три, и четыре партии, но только при одном условии: одна партия будет у власти, а остальные в тюрьме». Более того, в отдельных вопросах аграрно-крестьянского курса «правые» стояли за усиление так называемого классового подхода. Известно, что Бухарин едва ли не первым среди членов Политбюро ЦК почти за полтора месяца до XV партсъезда выдвинул лозунги «Усилить нажим на капиталистические элементы... перейти к форсированному наступлению на кулака».

Тем не менее в дальнейшем, по мере того, как возрастал накал борьбы за власть внутри большевистских верхов, Кондратьев, Чаянов и другие выдающиеся ученые становятся своеобразным источником идей экономической политики для лидеров правой оппозиции, источником фактических систематизированных и проанализированных данных, которые служили аргументацией для таких идей. Вряд ли Кондратьев сильно грешил против истины, когда на допросе 4 октября 1930 г. говорил о том, что идеологическое воздействие на лидеров правых он и его единомышленники оказывали посредством личных бесед, выступлений на заседаниях, изготовления по просьбе того или иного партийного работника специальных докладных записок, справок и т.п. «Таковы например, — конкретизировал ученый, — мои записки и доклады, записки и доклады проф. Юровского и др. В результате всего этого ряд идей экономической политики, таких как идея положительной оценки рыночных методов воздействия на сельское хозяйство, значения развития сельского хозяйства и, в частности, индивидуального сельского хозяйства для роста всего народного хозяйства и для экспорта, идея ослабления материального бремени, лежащего на сельском хозяйстве, идея равновесия народного хозяйства и умеренности, реальности темпов индустриализации, мобильности капитальных вложений и т.д. постепенно стали общими как для правого крыла ВКП(б), так и для ТКП». Однако и тут он счел необходимым оговорить, что «указанные взаимоотношения (между) ТКП и правым уклоном ВКП(б) были все же лишены организационной оформленности, совершались в порядке личных связей и для правых коммунистов существование ТКП оставалось неизвестным».

Организационная разобщенность оппонентов была на руку Сталину и его окружению. Используя ее, они не только расправлялись с ними порознь, но иногда прибегали к шельмованию одних политических противников устами других. Так, кампанию идейного глумления над Н. Кондратьевым, А. Чаяновым и др. начал на исходе 1927 г. один из вождей «новой оппозиции», а затем троцкистско-зиновьевского блока — Г. Зиновьев, назвавший их «сменовеховцами» и «внутренними устряловцами». А в следующем году с трибуны апрельского Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) Кондратьева и его сторонников громил сам лидер «правого уклона» Н. Бухарин, усмотревший в рекомендациях ученых относительно сбалансированного развития промышленности и сельского хозяйства страны «решительный сдвиг от индустриализации в сторону окулачивания страны».

С легкой руки современных западных исследователей (М. Левина, С. Коэна, Т. Шанина, Г. Хантера, Я. Ширнера и др.) в отечественной литературе по истории коллективизации как чаяновский, так и бухаринский варианты решения проблемы модернизации крестьянского хозяйства нашей страны стало популярным возводить в ранг якобы реально существовавших альтернатив сталинской «революции сверху» в советской деревне.

Однако ни оригинальные, базирующиеся на обобщении дореволюционного опыта эволюции крестьянского хозяйства, а также места и роли в этой эволюции кооперации, идеи А. Чаянова, ни тем более эклектические суждения Н. Бухарина и его сторонников сколько-нибудь веских шансов на осуществление в конкретных условиях СССР конца 20—30-х годов почти не имели.

Поражение Бухарина и его группы было предопределено не только контролем Сталина над мощным партийно-государственным аппаратом, но и большей заманчивостью сталинских установок «форсированного скачка» для партийных низов, части рабочих, а также бедных и некоторой части средних крестьян, для формирующейся в те годы новой советской интеллигенции, которой старые «спецы» представлялись помехой в их карьере. Идея «подхлестнуть клячу истории» находила отклик у многих истинных патриотов, увидевших в ней путь превращения России, пусть и большевистской, в великую мировую державу. Что касается идей А. Чаянова и Н. Кондратьева, то сфера их реального общественно-политического воздействия на те или иные слои населения страны была еще более ограниченной, чем у бухаринцев и других антисталинских группировок внутри большевистской партии. Организационно-политические возможности этих выдающихся ученых и их сподвижников были, судя по всему, не намного шире, чем у «Лиги объективных наблюдателей», о существовании и платформе которой позже поведал Н. Валентинов, ставший в конце 20-х годов «невозвращенцем».

Примерно ту же картину идейно-политических взаимоотношений между оппонентами так называемой сталинской генеральной линии ВКП(б) как внутри большевистской партии, так и за ее пределами хорошо показывают материалы следственных дел, в особенности протоколы допросов тех крупных специалистов-экономистов и общественно-политических деятелей, которые проходили в начале 1930-х годов по делам меньшевистского и эсеровского подполья, Промпартии и Трудовой крестьянской партии, кооператоров и других оппозиционных группировок, складывавшихся среди представителей научно-технической интеллигенции, которые работали в качестве видных сотрудников советских государственных народно-хозяйственных ведомств: Госплана, Наркомфина, Наркомзема, Наркомвнешторга и др.

Сведения о существовании в СССР подпольной «Лиги объективных наблюдателей», сообщенные Н. Валентиновым, очень интересны и важны для исследователей советской межвоенной эпохи. Прежде всего, этот факт свидетельствует о том, что антибольшевистские подпольные организации в СССР в самом деле существовали. Но особенно показательно здесь то, что при всей шумихе, поднятой вокруг дела Союзного бюро меньшевиков и заслуг «славных чекистов», выявивших эту подпольную антибольшевистскую организацию, никаких даже намеков на существование «Лиги объективных наблюдателей», являвшейся прямой предшественницей Союзного бюро меньшевиков, ни советские спецслужбы, ни сам открытый судебный процесс 3-9 марта 1931 г. не выявили. Это было именно так, хотя в архиве спецслужб и сохранился своеобразный манифест «Лиги объективных наблюдателей», авторами которого, как стало известно только после публикации его в наши дни, являлись упоминаемые Н. Валентиновым Букшпан и Кафенгауз - члены Лиги, репрессированные в связи с делом Союзного бюро меньшевиков.

Сопоставление всех этих фактов убеждает в том, что версия тех историков, которые считают протоколы допросов арестованных и показания осужденных по делу Союзного бюро меньшевиков (как, впрочем, и по делам Промпартии и ЦК ТКП) результатами самооговоров, выбиваемых заплечных дел мастерами, вроде Я. Агранова и его подчиненных, из уст своих жертв, является, по меньшей мере, несостоятельной. Во-первых, подпольные антибольшевистские организации в самом деле существовали (другой вопрос, что они были малочисленны, а их деятельность ограничивалась, чаще всего, «разговорами за столом»). Во-вторых, зачем следователям ОГПУ нужно было прибегать к грубому насилию над арестованными, когда они располагали подробной информацией секретных сотрудников («сексотов»), позволявшей без особых усилий добиваться доподлинных признаний от лиц, находящихся под следствием.

Учитывая столь большое значение сексотовской информации для результатов следствия и характера обвинений, предъявляемых арестованным, можно предположить, почему «Лига объективных наблюдателей» осталась тайной, «покрытой сплошным мраком» и для чекистов, и для тех, кто вершил суд над обвиняемыми. Скорее всего, этот подпольный кружок имел очень узкий состав (8-9 человек) и был так хорошо законспирирован, что служба сыска ОГПУ не сумела его выследить и тем более внедрить в него своего сексота. В свою очередь, даже находясь под арестом, обвиняемые в подпольной антисоветской деятельности не хотели давать следователям и судьям лишней информации против самих себя, потому и ничего не сообщили о существовании «Лиги объективных наблюдателей».

Так бы и осталась эта организация неведомой для советских спецслужб (и, добавим, для современных историков), если бы одному из ее участников, Н. Валентинову-Вольскому, не удалось своевременно выехать заграницу и там, спустя примерно четверть века, подробно рассказать о ее существовании в своих книгах.

В современной исторической литературе преобладает мнение, что вся информация, содержащаяся в следственных материалах по названным делам, либо фальсифицирована сотрудниками ОГПУ, проводившими дознание, либо является плодом их воображения. Но достаточно провести сопоставление ставших доступными извлечений из дел не только упомянутых выше ученых-аграрников, но и других таких специалистов, как Н. Некрасов, В. Громан, Н. Суханов и др., еще недавно бывших активистов политических партий, которые открыто выступали против большевистского режима, с документами, объективность которых несомненна, чтобы установить: показания допрашиваемых не были от начала до конца самооговорами, а представляли собой хотя и противоречивый, но в то же время существенный исторический источник, степень достоверности которого определить вполне возможно.

Вот что, к примеру, доверительно сообщал вскоре после открытого судебного процесса над бывшими меньшевиками, состоявшегося в марте 1931 г., своей старой знакомой Е. Кусковой тот же Н. Валентинов, знавший существо этого дела как недавний его активный участник, заблаговременно уехавший из страны и только потому избежавший ареста и суда. «То, что произошло с Громаном и другими, до сих пор не дает мне покоя. Во время этого процесса я абсолютно спать не мог — дошел до такой точки, что прямо хоть отправляйте в психиатрическую больницу. Ведь до моего отъезда за границу — в самом начале декабря 1928 г. все эти “заседания” происходили у меня! Ведь всех этих людей я постоянно видел, знал, что они думают, и вдруг... Покаяние с таким унижением... Ужас в том, что очень большое количество лиц вело себя на допросах более чем скверно, но ужаснее то, что вся среда будущих арестованных уже с начала 1927 г. кишела тайными сотрудниками ГПУ. Только здесь, например, я узнал, что один очень милый профессор, который часто приходил ко мне в редакцию и с которым я не стесняясь болтал, как и другие, просто “сексот” — секретный сотрудник. Среди моих знакомых абсолютно нет ни одного, кто не был бы арестован: от Букшлана до Кафенгауза — все».

Есть все основания полагать, что и так называемый Центральный комитет ТКП был нашпигован «сексотами» ОГПУ ничуть не в меньшей степени, чем Союзное бюро меньшевиков, которое, как признавали почти все арестованные, находилось в политическом блоке с ним.

По всей вероятности лишь благодаря игре воображения обер-чекиста Я. Агранова (Сорензона) и его подручных, а также их неуемному желанию угодить «вождю народов», который, как показывает вся его переписка с В. Молотовым, придавал делу ТПК особое значение, подпольный политический кружок, состоявший из 2—3 десятков единомышленников-ученых, превратился в якобы массовую Трудовую крестьянскую партию, насчитывавшую едва ли не 200 тыс. членов. Не случайно, что большие надежды на реализацию своих идей руководство этого кружка связывало с возможной, на его взгляд, победой «правого уклона» в ВКП(б) и потому было готово к блокированию с последним.

Все сказанное свидетельствует о том, что при наличии в теории иных методов и темпов решения аграрной модернизации, реальных альтернатив сталинской «революции сверху» в ту пору в нашем обществе не имелось.

Форсирование сплошной коллективизации

Форсированный характер колхозное строительство в целом по стране приобретает в последние два месяца 1929 и в первые месяцы 1930 г. В немалой степени этому способствовала опубликованная в «Правде» 7 ноября 1929 г. статья И. Сталина «Год великого перелома». Выдавая желаемое за действительное, в ней утверждалось, что партии «удалось повернуть основные массы крестьянства... к новому, социалистическому пути развития; удалось организовать “коренной перелом в недрах самого крестьянства и повести за собой широкие массы бедноты и середняков”».

На деле все обстояло иначе. И по СССР в целом, и в рамках РСФСР перелом в сознании большинства крестьянства не только не совершился, но даже и не обозначился. Ведь на 1 октября 1929 г. в колхозах Союза и Российской Федерации значилось соответственно 7,6 и 7,4% общей численности крестьянских дворов. Однако весь тон статьи Сталина ориентировал партийцев на всемерное ускорение темпов коллективизации и оказал прямое воздействие на ход и решения начавшегося через три дня ноябрьского (1929) Пленума ЦК ВКП(б). В докладе председателя правления Колхозцентра об итогах и задачах колхозного строительства участникам Пленума было заявлено, что колхозное движение «получает такой разгон, влияние колхозов... на индивидуальное хозяйство так возрастает, что переход на коллективные рельсы остальной массы крестьян явится вопросом месяцев, а не лет».

Не ограничиваясь тем, что партия систематически подпитывала колхозное движение своими кадрами, Пленум решил направить в деревню не менее 25 тыс. индустриальных рабочих с организационно-политическим опытом работы. Эта мера была призвана ускорить коллективизацию. Исходя из того, что колхозное движение стало перерастать рамки республик и уже вызвало появление таких всесоюзных организаций, как Колхозцентр, Трактороцентр, Зернотрест и другие, было решено создать Общесоюзный Наркомат земледелия, на который в качестве важнейшей задачи возлагалось руководство строительством крупного общественного сельского хозяйства.

Рассматривая кулака как основную классовую силу, заинтересованную в срыве этого строительства, Пленум потребовал усилить борьбу против капиталистических элементов деревни, развивать решительное наступление на кулака, пресекать его попытки пролезть в колхозы. И хотя в его решениях не было прямых указаний о применении административно-репрессивных мер в целях ликвидации кулачества, опыт чрезвычайщины 1928—1929 гг. и весь ход обсуждения вопроса на Пленуме вплотную подводили к этому.

Такая последовательность событий не была случайной. Переход к политике сплошной коллективизации под лозунгом «Даешь бешенные темпы» ставил вопрос о судьбе не отдельных кулацких хозяйств, а в целом о кулачестве. Форсирование коллективизации означало развертывание раскулачивания, т.е. насильственного лишения кулаков средств производства, построек и т.п. И то и другое навязывалось под сильнейшим нажимом сверху. В представлении Сталина и его окружения, цель здесь оправдывала средства. Они понимали, что иначе невозможно ни сломить нежелание среднего крестьянства идти в колхоз (решить ближайшую свою задачу — ускорить формальное обобществление крестьянского хозяйства), ни, тем более добиться переделки «в духе социализма» «собственнической» психологии мужика и тем самым обобществить сельское хозяйство на деле (т.е. осуществить главную и едва ли не самую трудную задачу долговременной политики партии в деревне).

Сильной помехой на пути решения обеих проблем являлась хозяйственная верхушка деревни — кулаки. И дело не только в том, что кулаки оказывали всяческое сопротивление колхозному строительству. Главное, что они олицетворяли для большинства деревенских тружеников жизненный идеал самостоятельного хозяйствования, а также имущественного и иного достатка и тем сводили на нет большевистскую пропаганду преимуществ коллективной системы ведения хозяйства. Вот почему с переходом к массовой коллективизации участь кулацкого слоя была предрешена. Сознавая это, наиболее дальновидные его представители спешили «самораскулачиться» и переселиться в города, на стройки.

В конце декабря 1929 г. в выступлении на конференции аграрников-марксистов И. Сталин, опережая появление официальных партийно-правительственных документов по этому вопросу, заявил, что в политике партии и государства совершился «один из решающих поворотов»: «... от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса». Смысл новой политики вождь видел в том, чтобы «сломить кулачество», «ударить по кулачеству... так, чтобы оно не могло больше подняться на ноги...»

Однако и после провозглашения этой политики вопрос, как проводить раскулачивание и что делать с раскулаченными, оставался нерешенным. Постановление ЦК ВКП(б) от 5 января 1930 г. «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», подготовленное комиссией под председательством Я. Яковлева и лично отредактированное Сталиным, не внесло в этот вопрос должной ясности, ограничившись подтверждением «недопустимости приема кулаков и колхозы». Этот документ устанавливал жесткие сроки завершения коллективизации: для Северного Кавказа, Нижней и Средней Волги — осень 1930 г. или «во всяком случае» весна

1931 г., для остальных зерновых районов — осень 1931 г. или «во всяком случае» — весна 1932 г. Хотя для остальных районов страны указывалось, что «в пределах пятилетия... мы сможем решить задачу коллективизации огромного большинства крестьянских хозяйств»; такая формулировка ориентировала на завершение, в основном, коллективизации в 1933 г., когда кончалась первая пятилетка.

Основной формой колхозного строительства постановление признало сельскохозяйственную артель. Разъяснения о степени обобществления средств производства из проекта этого документа Сталин при редактировании текста вычеркнул, в результате у низовых работников не было ясности по этому очень важному вопросу. При этом сельскохозяйственная артель истолковывалась в постановлении «как переходная к коммуне форма хозяйства», что ориентировало коллективизаторов на местах на усиление обобществления средств производства крестьянских хозяйств и говорило о нежелании партийных верхов считаться с интересами крестьянства, о недооценке силы привязанности мужика к своему хозяйству.

После принятия постановления ЦК нажим из центра возрос, партийная и советская печать, не ведая устали, трубила об ускорении темпов коллективизации, поощряя соревнование в этом деле. «Правда» в передовой статье 3 февраля 1930 г. писала: «Последняя наметка коллективизации — 75 процентов бедняцко-середняцких хозяйств в течение 1930/1931 г. — не является максимальной». А неделю спустя на ее страницах был опубликован сталинский «Ответ товарищам свердловцам», содержавший указание «усилить работу по коллективизации в районах без сплошной коллективизации».

Диктат сверху, постоянная угроза быть обвиненными в причастности к «правым уклонистам» из-за недостаточно решительных действий толкали местных работников на администрирование, применение насилия к крестьянам, не желающим вступать в колхозы. Типичную картину произвола, что творился на ниве колхозного строительства зимой 1930 г. в масштабах всей страны, воспроизвел на материалах Урала и Сибири Г. Ушаков. «Изо всех областей больше всех изумляла своими колхозными “успехами” Уральская область, — писал он. — Как на дрожжах вырастали проценты. Подпирали проценты “большевистскую” цифру — “сто” и карту области заливали работы сплошняка. Коммуны в целый район, в несколько районов уже не удовлетворяли зарвавшихся коллективизаторов, и Ирбит выкинул лозунг создания окружной Ирбитской коммуны... Когда остротой мартовских документов (имеется в виду статья Сталина “Головокружение от успехов” и Постановлением ЦК ВКП(б) 14 марта 1930 г. “О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении”. — Авт.) вспорота была нездоровая полнота уральской коллективизации, — у ней оказалась такая изнанка, перед которой теперешнему обозревателю уральской деревни остается только разводить руками... Администрирование, нарушение принципов добровольности, искажение смысла классовой борьбы, “раскулачивание” середняков, массовые повальные обыски с целью универсального обобществления “вплоть до предметов личного потребления” — такое было... Массовое лишение избирательных прав середняков, гигантомания, коммунофильство... Параллельно этому — выживание середняка из состава советов, правлений и прочих выборных общественных организаций. В составе 1940 сельсоветов, переизбранных 21 марта, беднота заняла 65,7%, а середняки— 34,3%, тогда как в прошлую перевыборную кампанию беднота занимала 33,4%, а середняки — 62,6%, т.е. иначе говоря произошло полное перемещение цифр... Всплыла масса случаев насилий, порой возмутительных... — бессмысленной жестокости, не находящей никакого оправдания. Расхищение кулацкого имущества, порой доходящее до явного мародерства... И как особый вид колхозного головотяпства — обобществление сбережений колхозников... Уральская область записала в свою летопись удивительную форму “социалистического соревнования” — Кустанайский Админотдел (милиция) вызвал на соревнование округа Троицкий и Кунгурский — кто больше закроет церквей! Это ли не нравы героев Щедрина?..»

«То, что творилось на Урале... — писал этот же очевидец в другом очерке, — то в градусах еще большей крепости повторила Сибирь. Сибирь хотела выпрыгнуть еще дальше Урала. Сибирь перла напропалую. Бийские организации объявили 10 марта днем ликвидации единоличного хозяйства. Когда знакомишься сейчас с колхозными материалами января, февраля, марта, получаешь впечатление дикой вакханалии. Трудно себе представить, насколько могли люди недооценивать реальной обстановки. В дикой ставке на стопроцентную и немедленную коллективизацию иногда сквозили черты явного фанатизма...»

Раскулачивание

В условиях, когда маховик насилия лишь начинал набирать предельные обороты, по настоянию И. Сталина выходит постановление СНК СССР, согласно которому к кулацким относили хозяйства по следующим признакам: доход в год на одного едока свыше 300 руб. (но не менее 1500 руб. на семью), занятие торговлей, сдача в наем машин, помещений, применение наемного труда; наличие мельницы, маслобойни, крупорушки, плодовой или овощной сушилки и пр. Наличие хотя бы одного из этих признаков позволяло считать крестьянина кулаком. Появилась возможность подвести под раскулачивание различные социальные слои деревни.

30 января 1930 г. Политбюро ЦК ВКП(б) принимает подготовленное специальной комиссией под председательством В. Молотова секретное постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Этим постановлением в районах сплошной коллективизации отменялось действие закона об аренде и применении наемного труда и предписывалось конфисковывать у кулаков этих районов средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке продукции, продовольственные, фуражные и семенные запасы.

Все кулачество делилось на три категории, из которых первая, самая опасная — «контрреволюционный актив» — подлежала заключению в концлагеря (в отношении организаторов терактов, контрреволюционных выступлений и повстанческих организаций рекомендовалось не останавливаться перед применением высшей меры репрессии — расстрела). Отнесенные ко второй категории «отдельные элементы кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков», подлежали высылке в окраинные регионы, а в пределах данного края — в его отдаленные районы. В третью группу входили оставляемые в пределах района кулаки, которые подлежали расселению на новых, отводимых им за пределами колхозных хозяйств, участках.

При этом указывалось, что количество ликвидируемых по каждой категории хозяйств должно строго дифференцироваться по районам в зависимости от фактического числа кулацких хозяйств в районе с тем, чтобы общее число ликвидируемых хозяйств составляло в среднем примерно 3—5%. И хотя в документе оговаривалось, что настоящее указание (относительно «лимита» 3—5%) «имеет целью сосредоточить удар по действительным кулакам и безусловно предупреждать распространение этих мероприятий на какую-либо часть середняцких хозяйств», — практически, оно к этому и вело. Думается, не случайно этот документ при определении «ограничительных контингентов» кулаков, подлежащих ликвидации, вдвое завысил их действительное число, установленное осенью 1929 г. Это наводит на мысль, что лозунг «Лучше перегнуть, чем недогнуть», которым руководствовались коллективизаторы-перегибщики на местах, был не чужд и самим творцам рассматриваемого постановления.

Политбюро устанавливало и примерное количество кулаков по каждому региону, которые подлежали заключению в концлагеря и выселению в отдаленные местности. Всего намечалось по 9 регионам страны отправить в концлагеря 60 тыс., а выселить 150 тыс. кулаков. В постановлении указывалось, что члены семей заключенных в концлагеря и высылаемых могли с согласия райисполкомов оставаться в прежнем районе. На практике желание членов семей репрессированных кулаков никто не спрашивал, и они высылались вместе с главами семей.

Средства производства и имущество, конфискованное у кулаков, подлежали передаче в неделимые фонды колхозов в качестве вступительных взносов бедняков и батраков. Вклады кулаков в кооперации тоже передавались в фонд коллективизации бедноты и батрачества. Этими мерами, углубляющими раскол в крестьянской среде, власти вербовали в число активных сторонников коллективизации неимущие слои деревни.

Нижний Тагил. Поселок спецпереселенцев на строительстве коксохимзавода. 1930-е годы

Развязывая таким образом кампанию массового террора по отношению к состоятельному крестьянству, его творцы наряду с основной ставкой на углубление социальных антагонизмов в деревне стремились расколоть и семьи раскулаченных «противопоставлением — где это возможно — отдельных элементов молодежи остальной части кулаков». Но ни отечественные, ни зарубежные исследователи сталинской «революции сверху» не выяснили степень результативности столь изощренно-расчетливой политики большевистских верхов.

Каковы были действительные масштабы раскулачивания? По данным ОГПУ только за два года (1930—1931) было выселено — с отправкой на спецпоселение — в Сибирь, Казахстан и на Север 381 026 семей общей численностью 1 803 392 человек. Некоторая часть кулацких семей (200—250 тыс.) «самораскулачились», т.е. ликвидировали свои хозяйства, часто просто бросая имущество, бежали в города и на промышленные стройки. Там же после многих бед и мытарств оказалась и большая часть тех 400—450 тыс. раскулаченных семей, отнесенных к третьей категории, которых первоначально предполагалось расселить отдельными поселками в пределах районов их проживания.

В 1932—1936 гг. волна раскулачивания заметно снизилась. Общее число ликвидированных в эти годы хозяйств не превышало 100 тыс. В сумме эти цифры достигают 1100 тыс. хозяйств с населением в 5—6 млн человек (4—5% общей массы крестьянских хозяйств), что намного больше числа кулацких хозяйств на осень 1929 г. (2,5—3%). Более трети раскулаченных, или 2 140 тыс. человек были депортированы в 1930—1933 гг.

Крестьяне-спецпереселенцы на пороге барака. 1930-е годы

Кампания массового раскулачивания, охватив вслед за основными зерновыми районами, шедшими в авангарде колхозного движения, остальные местности страны, стала мощным катализатором и без того «бешеных» темпов коллективизации. Не прошло и месяца после выхода постановления от 30 января 1930 г., как уровень коллективизации по стране в целом поднялся с 32,5 до 56%, а по Российской Федерации с 34,7 до 57,6%. Еще более «впечатляющий» рывок совершили Сибирь, Нижегородский край и Московская область, у которых процент коллективизированных хозяйств за тот же промежуток времени подскочил в 2 и более раза.

Дикая вакханалия насилия не могла не вызывать в крестьянской массе ответных мер отпора, в том числе отпора с оружием в руках. По данным ОГПУ за январь—апрель 1930 г. произошло 6 117 выступлений, насчитывавших 1 755 тыс. участников. При этом в Центрально-Черноземной области крестьянские волнения охватили более 1000 населенных пунктов, на Средней и Нижней Волге — 801, в Московской области — 459, в Сибири — свыше 200. Крестьяне выступали не только против насильственной коллективизации и раскулачивания, других беззаконий, творимых в деревне, но и против огульного закрытия и осквернения церквей и мечетей, ареста и преследования священнослужителей, закрытия базаров и т.п. Наряду с активными формами протеста в еще больших масштабах крестьянство прибегало к пассивному сопротивлению «революции сверху» (отказы от выполнения хлебозаготовок, массовый убой скота, невыходы на колхозную работу или работа «спустя рукава»).

Отмечая все это, не следует впадать в крайность, переоценивая массовость и особенно силу крестьянского протеста той поры, как это делают некоторые историки, утверждающие, будто весной 1930 г. страна не только оказалась на грани Гражданской войны, но и что эта война фактически развернулась. Представляется, что к истине гораздо ближе были деятели финансово-промышленных кругов российской эмиграции, предупреждавшие, что «не нужно гипнотизировать себя надеждой на активизм крестьян» и что «у крестьян нет собственных сил для того, чтобы сбросить Советскую власть, а наоборот, они выявляют необычайную способность переносить все натиски большевиков».

Лавирование власть предержащих

Партийные верхи, стремившиеся погасить растущее недовольство мужика и в расчете выиграть время для нового наступления на «мелкособственнические инстинкты» большинства деревенского населения, прибегли к очередному тактическому маневру. 2 марта 1930 г. публикуется статья Сталина «Головокружение от успехов», в которой вина за так называемые перегибы коллективизации возлагалась на партийно-государственных аппаратчиков местного масштаба.

Такой оборот дела вызвал весьма обоснованные протесты со стороны многих непосредственных исполнителей, включая руководителей краевых и областных парторганизаций. Это вынудило Политбюро принять два постановления (первое закрытое) 10 и 14 марта «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении», а затем 2 апреля направить на места закрытое письмо ЦК по данному вопросу, в котором утверждалось, что правильность «директив партии и категорических указаний в статье тов. Сталина о борьбе с искривлениями в партлинии полностью подтвердились». Однако тут же признавалось, что «пока лишь меньшинство, примерно от одной четверти до одной трети всей массы бедняков и середняков, твердо стало на путь коллективизации», чем косвенно корректировались отдельные выводы статьи генсека «Год великого перелома». Одновременно в качестве уступок крестьянству допускалось в отдельных областях «как временная мера прекращение на время сева расселения третьей категории кулачества и оставление в данном селе», но при недопущении этих хозяйств в колхозы.

В отечественной историографии данному столкновению партийной верхушки с местными функционерами и рядовыми партийцами уделяется неоправданно повышенное внимание. Дело в том, что при выяснении, чья вина больше — мест или центра, упускается из вида главное — некомпетентность партийно-государственного руководства коллективизацией, присущее партийцам всех уровней и чинов, самомнение, чувство непогрешимости. Последнее обстоятельство правильно подметил наблюдательный очевидец деревенской драмы на Урале и в Сибири Г. Ушаков. В уже цитированной нами рукописи «Сибирь накануне сева» он писал: «Руководство колхозным походом шло по линии партийной и административной. Организации колхозные были только приводными ремнями... Вопросы чисто хозяйственного порядка тем самым отодвигались на задний план. И было странно от организации нехозяйственной требовать хозяйственность стопроцентную. Но это не мешает забытой хозяйственности бить сейчас коллективизацию и в хвост и в гриву. Кампания за коллективизацию была развернута как кампания худохозяйственная или вовсе бесхозяйственная. Отсюда многие качества...» Что же касается идейного облика партаппаратчика той поры, то на сей счет достаточно определенно высказался на совещании Наркомзема РСФСР Н. Кондратьев. «Посмотрите, — говорил он, — идеологию обычного партийного работника. Во-первых, он все знает, во-вторых, его ни в чем нельзя убедить, в-третьих, он на все имеет свою точку зрения. Ведь это есть... самолюбование, которое в планах и отражается. Он какие угодно планы построит».

Непосредственной реакцией деревни на объявленную партийными верхами кампанию борьбы с искривлениями партийной линии в колхозном движении были массовые выходы крестьян из колхозов, куда их недавно загнали силой. Вследствие этих выходов уровень коллективизации в конце лета 1930 г. по стране в целом снижается до показателей на 20 января 1930 г.

В региональном разрезе масштабы бегства крестьян из колхозов после мартовских 1930 г. решений ЦК ВКП(б) о борьбе с так называемыми перегибами в колхозном движении напрямую связаны с показателями коллективизации, достигнутыми в конце января — феврале того же года, когда маховик раскулачивания был запущен на предельные обороты и стал использоваться в качестве одного из главных средств форсирования темпов обобществления крестьянского хозяйства. Регионы, демонстрировавшие в январе — феврале самые бешеные темпы коллективизации (Московская, Западная области, Татария и Нижегородский край), дают весной 1930 г. и наибольший отток крестьян из колхозов, вследствие чего по уровню коллективизации они, по существу, возвращаются на исходные позиции конца января, а Московская область откатывается и того ниже — к показателям, которые имела осенью 1929 г.

После столь массового выхода крестьян из колхозов наступила полоса кратковременного «затишья», когда крестьяне, вышедшие из колхозов, добровольно в них не возвращались, а растерявшиеся местные власти не рисковали принуждать их к этому. «Прилива в колхозы нет потому, что теперь коллективизация добровольная. Вот и боишься: то перегиб получится, то недогиб», — так объяснял эту ситуацию один из райкомов Северо-Кавказской краевой парторганизации.

Правящую верхушку такой ход событий не устраивал. В сентябре 1930 г. ЦК ВКП(б) направил к райкомам, обкомам, ЦК компартий союзных республик письмо, в котором осудил пассивное поведение местных партийных органов и потребовал энергичной работой «добиться мощного подъема колхозного движения». Вскоре оно обсуждалось этими органами и было принято к неуклонному руководству и исполнению.

В соответствии с моментом партийно-государственное руководство меняет тактику и делает ставку на массовую работу среди крестьянства. Заметную роль в развертывании этой работы в деревне сыграли вербовочные бригады и инициативные группы. Вербовочные бригады создавались из колхозного актива для проведения разъяснительной и организаторской работы в среде единоличников, а инициативные группы — из сочувствующих партии бедняков и середняков, из которых и создавались новые колхозы. В декабре 1930 г. в РСФСР действовало 5 625 вербовочных бригад, а весной 1931 г. только в основных зерновых районах их насчитывалось свыше 21 тыс. Тогда же количество инициативных групп в республике превысило 15,5 тыс. Они объединяли 100 тыс. крестьян-единоличников. Кроме того, в районы с низким процентом коллективизации было направлено 80 тыс. колхозников-активистов и около 30 тыс. надежных коллективизаторов работали в межобластных бригадах по коллективизации.

Крестьянин на пашне и сельские руководители. 1930-е годы

Одновременно предпринимаются меры, стимулирующие вступление крестьян в колхозы. К их числу относилась утвержденная 29 декабря 1930 г. ЦК ВКП(б) годовая программа строительства 1 400 машинно-тракторных станций (МТС). Тогда же был отменен пункт постановления от 5 января о выкупе колхозами техники как несвоевременный. К весеннему севу количество МТС достигло 1 228, а число тракторов в них увеличилось с 7 102 в 1930 г. до 50 114. К концу года программа строительства МТС была выполнена. В тех же целях колхозам предоставлялись кредиты и льготы по налогам, устанавливались пониженные нормы сдачи продуктов животноводства, оказывалась помощь в создании животноводческих ферм. Государство обещало упорядочить организацию и оплату труда колхозников, гарантировать им ведение личного подсобного хозяйства.

Не были забыты и меры принуждения. После временной передышки весны—лета 1930 г. активное продолжение получает политика «ликвидации кулачества как класса», в которой наметился новый этап, призванный способствовать «новому подъему» колхозного движения. Осенью 1930 г. развернулось массовое выселение раскулаченных крестьян (первый этап депортации). Проводилось оно под эгидой ОГПУ, в чье ведение с лета 1931 г. перешло и управление спецпереселенцами, и хозяйственное использование их труда. Положение последних было крайне тяжелым: поселки их в Сибири, на Урале, в Северном крае и Казахстане мало чем отличались от концлагерей.

Не намного лучше жилось и той большой части кулаков, отнесенной к третьей категории, что расселялись на свободных (как правило, худших) землях вне колхозного клина. Она была буквально задавлена налогами. Ужесточился и налоговый пресс, приходившийся на остальных крестьян-единоличников. Сумма самообложения на 1931 г. была установлена в 400 млн руб. против 240 млн в 1930 г. Хотя позже она была снижена до 350 млн, но единоличники, составлявшие 40% общего числа крестьянских хозяйств, должны были уплатить 230 млн руб., а колхозники — 120.

Высокие ставки сельхозналога и самообложения для единоличников подталкивали последних к вступлению в колхозы, где им «светили» льготы. Чтобы конкретнее представить весомость выгод, которые обретал крестьянин, вступивший в колхоз, сошлемся на следующий факт. По официальным данным на 1 колхозный двор в 1931 г. приходилось около 3 руб. сельхозналога, на одного единоличника — более 30 руб., а на кулацкое хозяйство — почти 314 руб.

Иначе говоря, крестьянин-единоличник в своем собственном хозяйстве был обложен государством налогами, хлебозаготовками и иными поборами как «медведь в берлоге» охотниками: не мытьем, так катаньем государство понуждало его идти в колхоз. Вот почему через год после весенне-летнего (1930) массового бегства крестьян из колхозов уровень коллективизации по стране вновь перевалил «экватор», достигнув к июню 1931 г. отметки 52,7% общего числа крестьянских хозяйств. Но новый подъем вскоре закончился. В течение первого полугодия 1932 г. число обобществленных хозяйств в РСФСР сократилось на 1 370,8 тыс., на Украине — на 41,2 тыс.

Это обстоятельство вызвало очередные уступки крестьянству со стороны власти. 26 марта 1932 г. выходит постановление ЦК ВКП(б) «О принудительном обобществлении скота», в котором разъяснялось, что «практика принудительного отбора у колхозников коровы и мелкого скота не имеет ничего общего с политикой партии» и что «задача партии состоит в том, чтобы у каждого колхозника были своя корова, мелкий скот, птица». Однако реализовывалось это решение, как и все, что было связано с уступками власти крестьянину, медленно и непоследовательно. В мае того же года принимаются совместные постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О плане хлебозаготовок из урожая 1932 г. и развертывании колхозной торговли хлебом» и «О плане скотозаготовок и о мясной торговле колхозников и единоличных трудящихся крестьян». Согласно им после выполнения государственного плана хлебозаготовок и образования семенного и других фондов, а также после выполнения мясозаготовок разрешалась торговля оставшейся продукцией по складывающимся на рынке ценам. План заготовок по хлебу был сокращен в 1932 г. до 1103 млн пуд. против 1367 млн в 1931 г., а по мясу уменьшен почти в 2 раза против ранее намеченных заданий (716 тыс. т вместо 1414 тыс.). Были отменены все республиканские и местные налоги и сборы с торговли колхозов и колхозников, а с единоличников взималось не более 30% их доходов от торговли.

Однако даже уменьшенные хлебозаготовительные задания из-за неурожая в ряде зерновых районов страны оказались сорванными, что резко ухудшило продовольственное положение городов и строек. В этой ситуации Сталин и его команда резко меняют курс, считая, что единственным выходом из кризиса является ужесточение режима и новые репрессии. 7 августа 1932 г. было принято Постановление ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» (получившее в народе печальную известность закона «о колосках»), в котором предусматривалась высшая мера наказания — расстрел за хищение колхозного и кооперативного имущества с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на 10 лет. На февраль 1933 г. по нему было осуждено 103 тыс. человек, из них приговорено к расстрелу 6,2%, к 10 годам тюрьмы — 33%.

В октябре—ноябре 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) направило на Северный Кавказ, Украину и в Поволжье чрезвычайные комиссии по хлебозаготовкам во главе с Кагановичем, Молотовым и Постышевым, оставившие худую память в деревне массовыми расстрелами. Жесточайшими расправами в условиях голода, поразившего Северный Кавказ, Поволжье, Украину, Казахстан и некоторые другие районы, сопротивление крестьян реквизиционной политике государства было сломлено. В этой связи 8 мая 1933 г. Сталин и Молотов секретной директивой указывают, что в деревне возникла «новая благоприятная обстановка», позволяющая «прекратить, как правило, применение массовых выселений и острых форм репрессий».

Предпринимается еще одна попытка частичными уступками сгладить взаимоотношения власти с крестьянством. На январском 1933 г. Пленуме ЦК Сталин признал необходимым производственную смычку между городом и деревней дополнить товарной через торговлю. 19 января СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли Постановление «Об обязательной поставке зерна государству колхозами и единоличными хозяйствами», отменившее договорную (контрактационную) систему заготовок и вводившее систему обязательных поставок.

Колхозы и единоличные хозяйства получали твердые, имевшие силу налога обязательства по сдаче зерна в определенные сроки и по установленным государством ценам. Объем обязательств определялся погектарными нормами, но не более трети валового сбора каждого хозяйства при среднем урожае. Все оставшееся после выполнения обязательной поставки (для колхозов — еще и натуроплаты МТС) зерно признавалось находящимся в полном распоряжении производителей. Местным органам власти и заготовительным учреждениям «безусловно воспрещалось» допускать встречные планы или налагать обязательства по сдаче зерна, превышающие нормы, установленные настоящим законом.

Ровно через год выходит постановление, по которому закупки зерна государством у колхозов, совхозов и единоличников должны осуществляться на основе полной добровольности по ценам, на 20—25% превышающим заготовительные. Хозяйства, продавшие хлеб по закупочным ценам, могли приобретать дефицитные промтовары на сумму, втрое превышающую стоимость проданного хлеба.

Система «отоваривания», которая должна была стать главным стимулом закупок, себя не оправдала. У государства не оказалось необходимых деревне товаров, да и закупочные цены ни колхозников, ни тем более единоличников не устраивали. Просуществовав немногим более полугода, она была отменена. 31 августа 1931 г. директивой Сталина и Молотова был введен новый порядок закупок: колхозы, выполнившие планы хлебопоставок и натуроплаты, обязаны были до расчета с колхозниками создать резерв для выполнения плана закупок. Закупки по сути превращались в обязательную систему сдачи государству дополнительной продукции.

Попеременно чередуя то пряник, то кнут в хлебозаготовительной политике, власть сумела в 1933—1935 гг. добиться выполнения поставок хлеба как в целом по стране, так и каждой республикой, краем и областью. Существенную роль в этом сыграли хлебозакупки, их удельный вес в общей сумме государственных заготовок за 2 года поднялся примерно в 10 раз: с 1,7% в 1933 г. до 17% в 1935 г.

Рост заготовок позволил государству с января 1935 г. отменить карточную систему на муку, хлеб и крупы, а в конце года — на мясо, рыбу, сахар, жиры и картофель.

Завинчивая гайки в деле хлебозакупок, власти должны были дать крестьянину хоть какую-то отдушину в хозяйственной сфере. Такой отдушиной стало создание, согласно принятому на Втором съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г. Примерному уставу сельхозартели, более свободных условий для ведения личного подсобного хозяйства. В зависимости от региона колхознику разрешалось иметь от 0,25 до 0,5 га, а в отдельных районах — до 1 га земли и от одной до 2—3 коров, неограниченное количество птицы; в районах кочевого скотоводства до 20 коров, 100—150 овец, до 10 лошадей, 8 верблюдов и пр.

О значимости этих уступок крестьянству можно судить по той роли, которую стало играть личное подсобное хозяйство не только в удовлетворении нужд деревенского населения, но и в продовольственном и сырьевом обеспечении страны. Удельный вес личного подсобного хозяйства колхозников в валовом производстве животноводческой продукции, овощей, картофеля рос довольно быстро. К концу 1934 г. почти 2/3 колхозных семей страны имели в личном подворье коров, а в Московской, Западной областях, на Украине и в Белоруссии — 3/4. Личное подсобное хозяйство давало 20,6% валовой продукции животноводства страны. В этом хозяйстве к концу второй пятилетки было произведено картофеля и овощей — 52,1%, плодовых культур — 56,6, молока — 71,4, мяса — 70,9, кож — 70,4% общего объема валовой продукции колхозного сектора. Приведенные цифры свидетельствуют о том, что личные подсобные хозяйства колхозников значительно превосходили общественное хозяйство колхозов в производстве животноводческой продукции и давали более половины картофеля, овощей и плодов. Основная часть всего этого шла на личное потребление, но примерно 1/4 животноводческой продукции и до 50% картофеля и овощей продавались на рынке. Обороты рыночной колхозной торговли за вторую пятилетку увеличились с 7,5 млрд руб. до 17,8 млрд, т.е. в 2,4 раза. Рыночные цены к 1938 г. по сравнению с 1933 г. снизились на 63,9%, в том числе по хлебопродуктам — на 82,8, по картофелю — на 79,9, по овощам — на 39,2, по мясу — на 29,4, по молоку — на 43,1%. Они либо сравнялись с ценами государственно-кооперативной торговли, либо были ниже.

Все это позволяет констатировать, что в большевистской политике форсированного обобществления крестьянского хозяйства, при всей ее жестокости, было немало элементов трезвого хозяйственного и социально-политического расчета. Но не следует и переоценивать их, как делают некоторые авторы, полагающие, что будто посредством мер такого и аналогичного свойства государство нашло временный компромисс с крестьянством.

Дело в том, что сколько-нибудь серьезный компромисс, т.е. соглашение, основанное на взаимных уступках сторон, большевистской власти в 1934—1935 гг. попросту не требовался. Прав был П. Милюков, когда в 1932 г., затрагивая данный вопрос, отметил, что по сравнению с 1920—1921 гг. в российском крестьянстве теперь картина иная. «Власть усилилась чрезвычайно. Она имеет силу там, где даже царская власть не имела: становые и урядники не держали деревню так цепко в руках, как держат ее советские эмиссары. Правда, — замечал он далее, — могущество власти усилилось, зато умение управлять чрезвычайно ослабло. Спецы, вырабатывавшие пятилетку (имеется в виду первая пятилетка. —Авт.), разогнаны, уничтожены и заменены “всезнайками” — их невежество, смелость и размах завели телегу Сталина в тупик». Насколько точна первая часть наблюдения маститого историка и политика, настолько же спорной представляется концовка, выдающая желаемое за действительное.

Сталинский режим к концу первой пятилетки сумел не только выйти из состояния тупика в реализации курса на сплошную коллективизацию (в тупике он оказался весной—летом 1930 г., затем сложности были в 1931 г. и первом полугодии 1932 г.), но и решить поставленную задачу: в колхозах было объединено 61,8% крестьянских хозяйств и около 80% посевных площадей.

Финал «революции сверху»: итоги и последствия

В годы второй пятилетки государство, действуя в основном с позиции силы, но в то же время не отказываясь и от мелких уступок мужику, продолжало осуществлять сталинскую «революцию сверху».

Коллективизация завершилась к концу второй пятилетки. В 243,7 тыс. колхозов было вовлечено почти 94% оставшихся к тому времени в деревне хозяйств, но 72,3% к общей численности существовавших летом 1929 г., т.е. в канун сплошной коллективизации крестьянских дворов в стране. В деревне возник и стал господствующим совершенно иной, новый тип хозяйства. Формально он значился и даже приобрел идеологему особой разновидности кооперативного хозяйства, материальной основой которого являлась кооперативно-колхозная форма собственности на основные средства производства, за исключением собственности на землю, остававшейся государственной (считавшейся общенародной), но переданной и закрепленной за колхозами в бесплатное и бессрочное пользование. Фактически же этот тип хозяйства являлся полугосударственным. На колхозный строй, становившийся неотъемлемой частью советского общества на новом этапе его развития, были распространены принципы хозяйствования, которые присущи государственному сектору (жесткая централизация, директивность, плановость, значительный удельный вес уравнительных тенденций в распределении материальных и духовных благ и т.д.).

Важным рычагом, с помощью которого сложился колхозный строй, его своеобразной повивальной бабкой стали чрезвычайные партийные органы — политические отделы при МТС и совхозах, созданные по решению январского (1933) Пленума ЦК ВКП(б). Строились они в целях оказания помощи колхозам на сложном и многотрудном этапе их организационно-хозяйственного укрепления. Политотделы были наделены необычайно широкими и разнообразными полномочиями — от подбора, расстановки и фильтрации кадров, организации сугубо хозяйственных кампаний (сева, уборки и т.п.) до руководства полит ико-просветительской работой и даже осуществления карательных функций.

В частности, в течение 1933 г. они провели повальную «чистку» колхозов, особенно их управленческого аппарата и деревенских партийных организаций. Из колхозов, находившихся в зонах деятельности 1 028 МТС 24 краев, областей и республик были исключены как «классово-чуждые» или просто непригодные: 36,8% работников бухгалтерии, 33,5% —механиков, 30,6% — агрономов и 27,7% бригадиров тракторных бригад. Политотдельцы обеспечивали выполнение планов колхозами, контролировали выдачу оплаты на трудодни, организовывали соревнования, выявляли «вредителей». Они делали все, чтобы колхозы стали такими, какими они требовались партии и государству. В конце 1934 г. политотделы при МТС были упразднены (в совхозах они сохранялись) и слиты с райкомами партии как выполнившие свои задачи.

Преобразование мелкого крестьянского хозяйства в крупное коллективное, позволило перевести сельскохозяйственное производство на плановые начала его регулирования и управления. Государство, таким образом, обрело возможность детально устанавливать не только объем и другие параметры сельскохозяйственного производства, но и, главным образом, размеры ежегодных ему поставок продукции этого производства, гарантирующих получение почти половины собираемого в стране урожая с правом полного и бесконтрольного распоряжения им.

Такая система взаимоотношений колхозов с государством означала преимущественно внеэкономический характер принуждения сельского работника к труду, вследствие чего тот утрачивал заинтересованность в подъеме хозяйства своей артели. Юридически это принуждение было подкреплено осуществленной в конце 1932 -— начале 1933 г. паспортизацией населения страны. В сельской местности паспорта выдавались только в совхозах и на территориях, объявленных «режимными» (приграничные зоны, столичные города с прилегающими к ним районами, крупные промышленные центры и оборонные объекты). Колхозники могли получить паспорта только при перемене места жительства, но фактически эта процедура была обставлена множеством ограничений. Закрытым Постановлением СНК СССР от 19 февраля 1934 г. устанавливалось, что в паспортизированных местностях предприятия могли принимать на работу колхозников, которые ушли в отход без договора с хозорганами, лишь при наличии у этих колхозников паспортов, полученных по прежнему месту жительства, и справки из правления колхоза о его согласии на отход колхозника.

Складывалась командно-бюрократическая система управления колхозами, становившаяся одним из факторов замедленного развития сельского хозяйства, его отставания от потребностей страны и бегства крестьян от земли, запустения деревень.

Установление колхозного строя означало качественно новый рубеж не только в жизни отечественной деревни, но и страны в целом. Две однородные по характеру формы собственности — государственная и колхозно-кооперативная — стали всеохватывающими в обществе. Не менее существенно изменился и его социально-политический облик. Завершилась полоса промежуточного, переходного состояния. Советское общество стало биполярным: на одном полюсе формировалось новое социально-классовое образование в лице партийно-государственной бюрократии, распоряжающейся государственной и колхозно-кооперативной собственностью, а на другом — одинаково лишенные основных средств производства наемные рабочие города и деревни.

В последнее время в отечественной литературе преобладающими стали негативные оценки коллективизации. Спору нет, в истории отечественной деревни это едва ли не самая трагическая страница. Но такое признание не дает оснований отрицать или замалчивать другое: коллективизация обеспечила форсированную перекачку средств из сельского хозяйства в промышленность, высвобождение для индустриализации страны 15—20 млн человек; она позволила во второй половине 30-х годов постепенно стабилизировать положение в аграрном секторе отечественной экономики, повысить производительность труда в сельском хозяйстве. Если в канун «революции сверху» в стране производилось ежегодно 72—73 млн т зерна, более 5 млн т мяса, свыше 30 млн т молока, то в конце 30-х — начале 40-х годов наше сельское хозяйство давало 75—80 млн т зерна, 4—5 млн т мяса и 70 млн т молока. Но если к концу нэпа эту продукцию производили 50—55 млн крестьян-единоличников, то в предвоенные годы — 30—35 млн колхозников и рабочих совхозов, т.е. на треть работников меньше.

«Сопоставляя высокую цену, заплаченную народами СССР за совершенный в преддверии Второй мировой войны индустриальный рывок, с ценой, которой им, в противном случае, пришлось бы расплачиваться за военно-техническую и экономическую отсталость страны, — справедливо считает современный исследователь истории создания военно-промышленного комплекса СССР Н. Симонов, — данные жертвы и лишения не приходится считать ни напрасными, ни чрезмерными». Думается, что в этой высокой цене не напрасной, хотя и безмерно тяжкой, была доля, пришедшаяся на коллективизированную отечественную деревню.