Историографические заметки
В нашей историографии Октября процесс организации и начала деятельности новых органов государственного управления в российской провинции чаще всего покрывался догматически истолкованной ленинской формулой сплошного триумфального шествия Советской власти по городам и весям необъятной страны. Как справедливо заметил в свое время С. Мельгунов, занимавшийся изучением этого вопроса, страна в ту пору «отнюдь не подчинялась молчаливо директивам, которые как бы шли из столицы».
Еще более сомнительное толкование давал Л. Троцкий, уподоблявший отзвуки на «красный» Октябрь февральскому 1917 г. революционному половодью «по телеграфу», охватившему Россию. «Большевистский политический телеграф, — не без сарказма высказался по данному поводу тот же Мельгунов, — во всяком случае работал довольно неисправно». В качестве прямого опровержения Троцкого этот историк приводит опубликованный большевистской «Правдой» 11 ноября 1917 г. (т.е. через две недели после Октябрьского восстания в Петрограде) список важнейших городов, где власть к этому времени находилась в руках Советов. В их числе оказались даже уездные города — Серпухов, Подольск, Орехово-Зуево. Более того, в список почему-то попали города, где никакой Советской власти еще не было — Киев, Одесса, Нижний Новгород, Ростов-на-Дону и др.
Правда, в качестве реальной альтернативы большевистскому Октябрю в Петрограде и Москве сам Мельгунов, оспаривавший заявление бывшего министра юстиции последнего состава Временного правительства П. Малянтовича об отсутствии у этого правительства осенью 1917 г. должной массовой опоры в российской глубинке, ссылался на малоубедительный пример провинциальной Калуги. В этом городе Дума на совместном заседании с представителями политических партий, Советов, профсоюзов и воинских частей 26 октября вынесла по текущему моменту резолюцию — торжественную клятву в готовности отдать «силы, жизнь и имущество граждан в распоряжение Временного правительства». Более того, когда резервный состав Временного правительства подпольно возобновил работу в Петрограде, его калужские сторонники выразили желание принять это правительство у себя, чтобы обеспечить нормальные условия его деятельности.
Но не успели они выступить с этим предложением, как власть из их рук перешла к так называемому революционному социалистическому комитету — местной модели однородносоциалистического правительства, просуществовавшей всего две недели, прежде чем уступить место советовластию. «Опыту Калуги, — должен был признать С. Мельгунов, — суждено было, в сущности, остаться эпизодом. Но эпизод мог бы быть и во всероссийском масштабе (черты, отмеченные в Калуге, могут быть отмечены в ряде провинциальных городов)».
Правда, первая часть калужского эпизода больше наводит на мысль, что ближе к истине был П. Малянтович, когда утверждал, что Временное правительство в дни петроградского выступления большевиков оказалось лишенным поддержки сколько-нибудь широких кругов российского общества, чем позволяет оспаривать его вывод. Ведь верноподданническое отношение калужской правящей элиты к последнему составу Временного правительства — явление скорее исключительное, чем типичное для страны в целом. Дело в том, что в Калуге команде Керенского удалось буквально за неделю до октябрьских событий в Петрограде нанести поражение своему основному политическому противнику — большевизму.
Мнение С. Мельгунова о том, что калужские события имеют определенные типичные для российской провинции проявления, справедливо применительны главным образом ко второй их части, связанной с существованием здесь в течение примерно двухнедельного срока местной разновидности однородно-социалистической власти. Идея такого решения вопроса о власти имела в ту пору в российской провинции весьма значительное количество своих приверженцев. Одно это обстоятельство показывало наличие на местах в ходе революции возможностей выбора того или иного пути решения проблемы власти в зависимости от конкретного соотношения социальных и политических сил, ряда других факторов как объективного, так и субъективного порядка.
Проблема выбора пути общественного развития применительно к стране в целом в современной исторической литературе ставится и освещается чаще всего в отвлеченно-теоретическом плане, без должной опоры на анализ конкретных данных о том, как решался на местах один из основных ее вопросов — вопрос о власти. Между тем разнообразие местных условий, в которых происходила российская революция, предопределило такую пестроту темпов и форм организации власти, что без учета этого обстоятельства судить о сколько-нибудь реальных (а не абстрактных) альтернативах октябрьским событиям в Петрограде и Москве практически не возможно.
Едва ли не самая вероятная в России осенью 1917 г. альтернатива — социалистически-демократическая — исследователями чаще всего связывается с идеей однородно-социалистического правительства. Но как показал опыт первого послеоктябрьского кризиса большевистского режима, возникшего в процессе переговоров с ВИКЖелем (подробнее об этом см. § 1 следующей главы), шансы на торжество такого пути в центре страны были невелики, ибо в верхах большевистской партии сил у его активных сторонников оказалось явно недостаточно, чтобы одолеть экстремистски настроенных вождей — Ленина и Троцкого. Несколько иная ситуация наблюдалась, как уже отмечалось, в Москве, а также особенно отчетливо на местах, в российской провинции.
Советско-земские, советско-думские и иные коалиционные органы власти в провинции
Во многих губерниях не только окраин, но в центральной части страны (Калужская губерния, о которой уже шла речь, не представляла в этом отношении исключения) неблагоприятная для большевиков расстановка сил в октябре—ноябре 1917 г. обусловила трудную и порой длительную борьбу за овладение властью. Весьма распространенным явлением в провинции были коалиционные органы власти, в состав которых наряду с представителями Советов входили и те, кто олицетворял структуру местного самоуправления — земства и городские думы, а также политические организации преимущественно умеренно-социалистической ориентации и профессиональные союзы.
Участие местных большевиков в коалициях с органами городского и земского самоуправления и общественными организациями, в которых преобладали умеренно-социалистические элементы, отнюдь не осуждалось в ту пору партийными верхами, как это позже стало освещаться в советской исторической литературе. Оно выражало обоюдное стремление как той, так и другой стороны к достижению политического консенсуса с тем, чтобы предотвратить чреватое жертвами вооруженное противоборство. Такого рода практика имела место, кроме уже упоминавшейся Калуги, в Костроме, Рязани, Курске, Туле, Перми, Вологде и некоторых других губернских городах Европейской России.
Еще большее распространение она получила на аграрных окраинах страны. Формы и условия соглашений, лежавших в основе коалиционных органов власти, были самыми разнообразными. На Дону — это Военно-революционный комитет «объединенной демократии», в который наряду с меньшевиками и эсерами в целях создания единого антикалединского фронта вошли большевики Ростова-на-Дону и Таганрога. В Астрахани — Комитет народной власти, где большинство принадлежало советско-социалистическим элементам. В Томской губернии коалиция строилась на паритетных началах, т.е. на равном представительстве от советских и несоветских организаций. В Забайкальской области Народный совет был образован на основе пропорционального представительства от каждой из трех групп сельского населения (крестьян, казаков, бурят), а также Советов рабочих и солдатских депутатов, городских самоуправлений. В партийном отношении он представлял воплощение идеи «однородно-социалистической власти». На Дальнем Востоке III краевой съезд Советов и Приморское областное земское собрание, в котором временно возобладали левые элементы меньшевиков и особенно эсеров, создали на коалиционных началах Краевой комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и местных самоуправлений. В Красноярском уезде Енисейской губернии возник объединенный комитет Совета крестьянских депутатов и уездной земской управы, чему способствовало признание Советской власти левоэсеровским руководством местного земства. Дальневосточная коалиция тоже фактически строилась на советской платформе, поскольку левоэсеровские представители Приморского областного земства входили в Краевой комитет советов и самоуправлений на правах меньшинства, а, главное, проводили в жизнь принципы советской политики.
Аналогичный по содержанию, но несколько иной по форме компромисс заключили в начале 1918 г. большевики Терека. Чтобы предотвратить межнациональную рознь и сплотить все революционно-демократические силы, они вошли в социалистический блок, в котором наряду с керменистами (революционно-демократической организацией Осетии), состояли эсеры и меньшевики.
Очень похожие друг на друга случаи заключения соглашений на предмет создания коалиционных органов власти как средства быстрейшего прекращения боевых действий там, где установление новых порядков сопровождалось ожесточенной вооруженной борьбой, имели место в Смоленске, Иркутске и, как уже говорилось, во второй столице страны — Москве.
В нашей отечественной литературе советского времени если и писалось о таких коалициях, то только как о неких промежуточных, переходных структурах на пути к так называемому полному советовластию. История большевистской революции сложилась так, что в конце концов коалициям было суждено объективно сыграть именно эту несамостоятельную роль временных средостений между дооктябрьской государственностью и диктатурой большевистских верхов, во что перманентно стала в дальнейшем превращаться власть Советов. Между тем генетически в них были заложены два разных начала — органов государственной власти (пролетарской диктатуры в ее большевистской радикальной форме) и органов демократического самоуправления трудящихся.
Но коль скоро речь идет о потенциальных возможностях, которые в той или иной степени были сопряжены с возникновением и деятельностью советско-земских, советско-думских и иных коалиционных органов власти на местах, ограничиться только такой констатацией было бы недостаточно. К тому же опубликованные в последнее время документы и материалы позволяют глубже проникнуть в сущность межпартийных отношений, складывавшихся внутри таких коалиционных структур, по-новому взглянуть на возможные альтернативы пролетарской диктатуре в ее экстремистски заостренных большевистскими лидерами формах.
Иначе говоря, есть основания видеть в широкой практике создания и деятельности коалиционных органов власти шаги российской революции, направленные на воплощение в жизнь идеи консенсуса между социалистами неодинаковой ориентации при решении вопроса о власти. Все это не позволяет согласиться с мнением Р. Пайпса, будто власть большевиков распространялась по стране вопреки воле Советов и что она чаще всего «завоевывалась силой оружия».
До сих пор речь шла о случаях создания коалиционных органов власти в масштабах краев, областей, губерний, городов и уездов. Что же касается положения дел в условиях деревенской глубинки, то здесь идея коалиции при формировании органов местного самоуправления жила значительно дольше, чем в городах. Даже, когда из центра уже шли директивы об упразднении земств и передаче их функций вновь создаваемым волостным и сельским Советам, крестьяне далеко не сразу принимали такую схему перестройки органов местного самоуправления, сопряженную с ломкой их прежних структур. На смену земствам нередко приходили не Советы, а управления и комитеты, именуемые иногда крестьянской властью. Советская пресса того времени сообщала, что многие волости и особенно казачьи станицы воздерживаются от организации Советов, заводя у себя своеобразные исполнительные комитеты, стоящие лишь на платформе советской власти, но по роду своей деятельности имеющие мало общего с принципами таковой.
Не менее показательно и то, что крестьяне порой были склонны не перестраивать структуру органов низовой власти, а просто переименовать ее, не считаясь с требованиями центра соблюдать классовый подход в организации снизу доверху системы государственного управления и самоуправления. Симптоматично и другое: в некоторых местностях сравнительно длительное время сосуществовали деревенские Советы и земства, по-хозяйски мудро разделяя сферы своего влияния на селе и обеспечивая тем и другим органам широкое право инициативы во всех вопросах местной жизни.
В свете всего этого требует серьезных корректив традиционная характеристика периода с 25 октября 1917 г. по март 1918 г. как времени триумфального марша Советской власти. Хотя в рамках данного периода определяющей тенденцией был относительно быстрый переход власти к Советам, но наличие ее не исключало внутренней противоречивости проявлений данной тенденции в каждом конкретном случае.
Спрашивается: почему при всей почвенности советско-земских и иных коалиций в российской провинции конца 1917 — начала 1918 г. демонстрируемая ими модель сравнительно безболезненного решения вопроса о власти не стала магистральной в рамках страны в целом? Хотя в современной историографии встречается мнение, будто народные низы в Октябрьской революции действовали левее партии большевиков и тем самым радикализировали линию поведения последней, согласиться с ним нельзя.
Потенциальная возможность коалиционной модели решения вопроса о власти на местах могла превратиться в действительность во всероссийском масштабе при двояком условии: существенной либерализации в данном вопросе лидеров большевиков и соответствующего полевения верхов умеренных социалистов. Но групповые и личные амбиции тех и других брали верх над разумом. Вот почему кажущийся ныне легкореализуемым политический консенсус между большевиками и их оппонентами так и не был достигнут. Виноваты здесь обе стороны. Кроме того, сказались конкретно-исторические условия, специфика социально-политического развития России.
Почему большевики взяли верх?
Чтобы ответить на этот вопрос, который занимает всех, кто задумывается над историческими судьбами нашей страны, столь круто измененными Великой Октябрьской революцией 1917 г., подытожим проведенные выше наблюдения над событиями, относящимися непосредственно к октябрьско-ноябрьской фазе революционных потрясений.
Как было показано выше, после корниловского выступления и дальнейших политических манипуляций, сопряженных с созывом Демократического совещания и созданием Предпарламента, Временное правительство утрачивает всякую возможность опереться на армию и на революционную демократию в лице партий умеренно-социалистической ориентации, т.е. на те две основные силы (вооруженную и политическую), которые помогли ему не только выстоять, но и нанести существенное поражение большевикам в критические дни 3—5 июля 1917 г.
Политическая изоляция, в которой оказалась последняя правительственная «команда» Керенского перед лицом решающего выступления большевиков 24—25 октября в Петрограде, создавалась, безусловно исподволь, как прямое следствие полной неспособности к позитивному государственному строительству героев «дивной, светлой, бескровной революции», как величала февральский переворот одна из его активных участниц Е. Кускова. Этими людьми, по справедливому суждению видного деятеля кадетской партии барона Б. Нольде, владели слова, а не воля. «Психоз слов, — подчеркивал он, — порождал безвыходное всеобщее безволие. От “полноты власти” остались только жесты Керенского».
Тот же самый недуг — состояние перманентно прогрессирующей политической импотенции у героев Февраля должен был признать и другой очевидец и участник февральско-октябрьской драмы в России Ф. Степун. В статье «Большевики и мы», опубликованной им в середине декабря 1917 г., он писал: «Тезисы, догмы, положения, полагания и чрезмерная вера в слова — вот весь духовный инвентарь большинства вождей нашей революции. Бесконечные заседания, фракционные, групповые, пленарные, непрерывающиеся прения изо дня в день, из ночи в ночь — явно никому не нужные и почему-то для всех неизбежные. Оратор за оратором, и у каждого на руках невидимые кандалы партийной догматики, и у каждого под лобной костью не живые, пытливые глаза, но мертвые точки зрения на вещи. И во всех этих словах хороших, честных, часто умных и всегда гуманных, никакого настоящего понимания, что революции нужны не слова, но дела, что для нее ритм действенного революционного творчества бесконечно важнее мелодии социалистической программы, что она не гуманна, не священна, что она, явившаяся в России в оправе всемирной кровавой войны, требует жертвы священного подвига и нравственного дерзания. В результате же всего этого непонимания, революционная Россия, как рыба с головы, начинает загнивать с центральных комитетов социалистических партий и всероссийских советов, пока не превращается, наконец, в тот словно язвой съеденный словесностью труп с прилипшими к нему струпьями тезисов и резолюций, на который, как на уготованный пьедестал, восходят Ленин, Троцкий и присные их».
Минует несколько десятилетий, наша страна и все человечество пройдут через горнило Второй мировой войны, и с высот обретенного опыта тот же автор, теперь уже один из видных представителей философской мысли российского зарубежья, касаясь оценки русской революции 1917 г., скажет следующее: «Противопоставлять Февраль Октябрю как два периода революции, как всенародную революцию — партийно-заговорщическому срыву ее, как это еще делают апологеты русского жирондизма, конечно, нельзя. Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его. Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к разрушению. Чья вина перед Россией тяжелее — наша ли, людей Февраля или большевистская, вопрос сложный... Боюсь поэтому, что будущему историку будет легче простить большевикам, с такою энергиею защищавшим свою пролетарскую родину от немцев, их кровавые преступления перед Россией, чем оправдать Временное правительство, ответственное за срыв революции в большевизм, и тем самым в значительной степени и за Версаль, Гитлера и за Вторую мировую войну».
К аналогичным выводам еще в 1925 г. пришел другой наш соотечественник, писатель и публицист М. Осоргин, тоже депортированный в начале 20-х годов за рубеж. «Если я называю революцию единой, — утверждал он, — то ясно, что “Октябрь” для меня лишь этап революции, довершение крушения старого режима и старой России, а не только “политическая реакция”, как для А. Керенского. Октябрь — последовательное завершение Февраля... После февральского этапа революции слабая власть проявила себя слабыми реакционными актами (закрытие некоторых газет, восстановление смертной казни на фронте), после октябрьского этапа сильная власть проявила себя во всем блеске, власти подобающем (закрытие всех газет, восстановление смертной казни за политические взгляды и сословное происхождение)».
Нечто похожее был вынужден признать и один из вождей Февраля лидер кадетской партии, профессиональный историк П. Милюков.
Немалую часть бед, выпавших на долю послефевральской России, наблюдательные современники связывали и с личными качествами людей, волею судеб оказавшихся на вершине властной пирамиды страны. О князе Г. Львове В. Набоков, являвшийся в первых составах Временного правительства управляющим делами, образно заметил, что «он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи», имея в виду, что тот «не только не делал, но и не пытался сделать что-нибудь для противодействия растущему разложению».
Столь же уничижительную характеристику А. Керенскому дал в своем дневнике Л. Андреев. «Власти нет, — констатировал он, — и я позволю себе прямо и решительно обвинить А. Керенского в растрате власти. Это он, всегда стоявший во главе правительства, как бы ни менялся его состав, и руководивший его политикой, — растратил власть, это он, свое личное субъективное всегда ставивший выше объективных велений момента, убил власть и закон, заразил их смертельным недугом своего антигосударственного идеализма».
Выясняя причины успеха большевиков в борьбе за власть, следует отметить, что ошибки Временного правительства, связанные с большой политической игрой в Демократическое совещание и Предпарламент, а также неудачные попытки переезда правительства в Москву, эвакуации петроградской промышленности и отправки на фронт беспокойных частей столичного гарнизона, были усугублены просчетами, допущенными им в самом ходе большевистского восстания. К их числу относится отказ правительства от немедленной реализации так называемой программы перехода, принятой Временным Советом республики вечером 24 октября. Не от хорошей жизни и самим деятелям этого правительства (А. Керенскому, А. Никитину, С. Маслову) и околоправительственным журналистам (например, Е. Кусковой) в дальнейшем не раз придется прибегать к неправде, заявляя о том, будто уже полностью подготовленные правительством в интересах народа решения по вопросам о земле и о мире сорвали своим выступлением большевики.
Серьезным просчетом было и решение правительства о назначении кадета Н. Кишкина особоуполномоченным по борьбе с беспорядками в столице, что не могло не углубить пропасть между руководством умеренно-социалистических партий и «командой» Керенского, ибо лишний раз продемонстрировало меньшевикам и эсерам тщетность их надежд на достижение согласия с властью.
Однако самой серьезной из ошибок, которая предопределила неизбежность краха Временного правительства, было стремление его постоянного ядра, которое при разных сочетаниях в нем социалистов с кадетами и кадетствующими политиками, во что бы то ни стало оставаться верными союзническому долгу, вести в изменившихся условиях непосильную для страны войну до победного конца.
Умеренно-социалистическая часть членов этого правительства последнего своего состава слишком поздно начала осознавать этот свой просчет. «Невозможно и близоруко было ставить вопрос о Константинополе и проливах, вопрос о продолжении войны, зная, что мы давно уже неспособны воевать — говорила о данном просчете на митинге сторонников демократического блока, состоявшегося в Москве 19 ноября 1917 г. в связи и проходившими в это время выборами в Учредительное Собрание страны, Е.Д. Кускова, оставшаяся до самой кончины верным адептом Временного правительства и его кумира — А.Ф. Керенского. — временное правительство поняло это. С.И. Прокопович (муж Кусковой, профессор-экономист и министр продовольствия в последнем составе этого правительства — ред.) сделал учет народного хозяйства, который ясно доказал, что мы воевать не в состоянии. Он требовал от Временного правительства решительной политики мира, и Временное правительство согласилось с ним. И если бы не мятеж Корнилова, который спутал все карты, Временное правительство пошло бы по пути этой политики и предотвратило бы мятеж большевиков».
Околоправительственная публицистика всю вину за политику продолжения войны до победного конца стремилась свалить на партию кадетов. Рассказывая участникам митинга о впечатлениях от попыток своих единомышленников в Предпарламенте предотвратить выступление большевиков в Петрограде 25—26 октября 1917 г., она вновь обрушилась на партию «народной свободы»: «И тут-то кадеты повторили свою ошибку, — заявила Кускова. — Они не присоединились к наказу, который был выработан кооператорами в Совете республики (так официально назывался Предпарламент —ред.). Не присоединилось и казачество: казаки требовали продолжения войны».
Известная доля справедливости в подобных обвинениях по адресу кадетской верхушки, безусловно, имела место, но немалая вина за продолжение участия страны в войне ложилась и на лидеров умеренно-социалистических партий, а именно это обстоятельство обходила стороной активная деятельница группы внефракционных социал-демократов и масонской закулисы.
В отличие от своих политических противников большевики сумели предложить широким слоям народа, уставшего от войны и дезорганизации хозяйственной жизни, импонирующие им лозунги: «Долой» и «Домой» — для солдат, «Фабрики — рабочим!» и «Земля — крестьянам!» — для тружеников города и деревни, хотя, как показали дальнейшие события, реализовывать такого рода требования в полном объеме они не только не могли, но и не собирались. Более продуманной и по существу, в основном, оправдавшей себя оказалась и тактика большевиков, подчиненная достижению главной задачи, — овладеть властью. Действуя решительно, наступательно, большевики в то же время проявляли необходимую гибкость, прикрывали свои наступательные действия лозунгами защиты завоеваний трудящихся от поползновений контрреволюции. Достаточно пластичной была и их линия поведения, связанная с удержанием взятой силой власти. Переговоры с ВИКЖелем, достижение компромисса с левыми эсерами, практика использования власти в интересах постепенной советизации не только столиц, но и страны в целом, как это будет показано в следующей главе, — убедительное тому свидетельство.