Система взглядов Екатерины II нашла отражение в главном ее политическом сочинении – «Наказе», написанном для Уложенной комиссии 1767 г. как программа действий. В нем императрица изложила принципы построения государства и роль государственных институтов, основы законотворчества и правовой политики, судопроизводства.
Опубликованный 30 июля 1767 г. «Наказ» состоял из 20 глав, поделенных на 526 статей, из которых 294 восходят к сочинению Монтексье «О духе законов», в котором обосновывался принцип разделения властей, 108 – к трактату итальянского правоведа Ч. Беккариа «О преступлениях и наказаниях» с критическим анализом теории и практики уголовного права. Однако двухлетний труд Екатерины II – не простое заимствование, пересказ чужих мыслей. «Наказ» – результат творческого переосмысления идей Просвещения с попыткой приноровления их к российским реалиям.
Основной постулат «Наказа» обосновывал единственно возможную для огромной России форму правления в виде абсолютной монархии: «Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностью мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы в России вредно, но вконец разорительно». Убеждение прочное, оно позже повторено в «Записках» Екатерины II: «Столь великая империя, как Россия, погибла бы, если бы в ней установлен был иной образ правления… итак, будем молить Бога, чтобы давал Он нам всегда благоразумных правителей, которые подчинялись бы законам и издавали бы их лишь по зрелому размышлению и единственно в виду блага их подданных».
Как видим, пока все – по канонам идеологии Просвещения: создание идеальной системы законов, решающая роль в этом «преосвященного монарха» и как итог – «общее благо» для подданных. Екатерина в отстаивании целесообразности для России монархии последовательна – на вертикаль органов государственного управления «Наказ» возлагал обязанность проводить указы монарха в жизнь, вершить суд «именем государя по законам». В России – и по законам?
Екатерина II не сомневалась в возможности этого, ибо контроль за соблюдением законов возлагался на Сенат, т. е. на тот орган, что целиком подчинен самодержцу. Речь, таким образом, идет о дальнейшей централизации власти абсолютного монарха, не имеющего каких-либо законами предусмотренных обязанностей перед своими подданными. Поэтому естественным выглядит отсутствие в «Наказе» ссылок на просветительскую теорию «естественного права» и на прямо связанную с ней теорию происхождения государства на началах «общественного договора». Это – одна из издержек приспособления идей Просвещения к российской действительности, где бо́льшая часть подданных невежественна и находится в крепостном состоянии. За рамками внимания Екатерины осталась и просветительская теория разделения властей, явно неуместная в «Наказе» (оговоримся: неизвестно, имелись ли суждения на этот счет в его первоначальном виде) при том теоретическом обосновании монархического государства как способа самоорганизации общества, что была предложена в его статьях.
Новое наполнение в «Наказе» получило определение значения закона в жизни общества. Главное средство достижения выведенного на жетоне депутата Уложенной комиссии девиза – «Блаженство каждого и всех» – неукоснительное соблюдение законов. Не только подданными и государственными учреждениями. Сам монарх должен не только «надзирать над законами», но и «не переменять порядок вещей, а следовать оному», управлять «кротко и снисходительно». Тезис «Наказа» – в государстве не может быть места, «которое бы от законов не зависело», – обозначал очевидный шаг в направлении к правовому государству. Впрочем, добавим: шаг, оставшийся только на бумаге.
В «Наказе» содержится и критика укоренившихся традиций судопроизводства. Законы, провозглашалось в «Наказе», принимаются не для устрашения, а для воспитания подданных. Их от преступлений должны удерживать стыд и раскаяние, а не суровые кары. Следующий естественный шаг – осуждение пыток, ибо их употребление «противно здравому рассуждению». Из практики суда исключалась присяга как метод доказательства. Составительница «Наказа» впервые в истории российского права понятным языком формулирует один из важнейших демократических принципов уголовного процесса – презумпцию невиновности : «Человека не можно считать виновным прежде приговора судейского, и законы не могут его лишать защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные». Оставалось «малое»: реализовать на практике…
Специальные главы «Наказа» отведены вопросам развития промышленности и торговли. В частности, для преуспевания последней императрица считала необходимым ликвидировать все существующие ограничения как во внутренней, так и во внешней торговле. Важным условием ее процветания должны были стать учреждаемые банки. Вместе с тем сохранился прежний взгляд, что торговля – не дело дворянского сословия. Относительно промышленности Екатерина считала нужным проявлять всяческое «рачение» о «рукоделии», основанном на частной собственности, ибо, повторимся, «всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отнимет». Мысль весьма верная, но она соседствует с необдуманным утверждением, что применение «махин» в производстве приведет к сокращению численности работников, занятых ручным трудом, и тем нанесет вред государству.
Одной из важнейших задач, планируемых поставить перед депутатами Уложенной комиссии, было создание законов о сословиях. Это – давнее пристрастие императрицы. Еще в 1765 г. своей постоянной корреспондентке Марии-Терезе Жоффрен, хозяйке модного литературного салона в Париже, она твердо пишет: «Я заведу у себя в империи всякого рода сословия, я вполне сознаю достоинства вашего строя». В другом письме намерение это конкретизируется: «Еще раз обещаю вам среднее сословие, но зато же и трудно будет устроить его».
К третьему сословию в «Наказе» Екатерина относит «всех тех, кои, не быв дворянином, ни хлебопашцем, упражняются в художествах, науках, в мореплавании, торговле и ремеслах», а также всех других разночинцев. Депутатам Комиссии и надлежало определить статус лиц третьего сословия. Не раскрытая в письме к Жоффрен трудность в его создании заключалась в господствующих в стране крепостнических отношениях. Но как раз о них-то и о крестьянах вообще в отредактированном в ее ближайшем окружении «Наказе», после того как Екатерина «дала им волю чернить и вымарать все, что хотели» (см. гл. 36, § 5), говорится мало, противоречиво и невнятно. Утверждение, что «не должно вдруг и через узаконение общее делать великое число освобожденных», соседствует с пожеланием необходимости ограничения рабства законами и с мягким осуждением помещиков, осуществлявших перевод крестьян на денежный оброк, не задумываясь о том, «каким способом их крестьяне достают эти деньги». Статья, касающаяся жизненно важного для крестьян размера их повинностей в пользу помещиков, советует, а не обязывает: «Весьма бы нужно было предписать помещикам законом, чтобы они с большим рассмотрением располагали свои поборы, и те бы поборы брали, которые менее мужика отлучают от его дому и семейства».
Провозглашенные в «Наказе» постулаты идеологии Просвещения, бесспорно, новы для России и сами по себе замечательны. Но это пока лишь демонстрация утопических, как показали последующие события, в условиях российской действительности намерений, которые должна была принять и развить или подвергнуть критике и отвергнуть Уложенная комиссия. Уместно привести суждение С. М. Соловьева в этой связи. «Законы должны соответствовать состоянию народа, твердил автор «Наказа»; но при этом, естественно, рождался вопрос: состояние русского народа таково ли, что выводы, сделанные европейскою наукою, могут быть полезным указанием при составлении Уложения для него?» To, что Екатерине не всегда удавалось приноровить идеи просветителей к российским реалиям, хорошо показывает так и не преодоленное в «Наказе» противоречие между существующей феодальной (сословной) структурой общества и буржуазного содержания догмами идеологии Просвещения. Так, провозглашаемому Екатериной в «Наказе» принципу – «Равенство граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам» – противоречат там же определенным правам и обязанностям сословий, заведомо предполагавшим их неравенство. «Земледельцы, – читаем в «Наказе», – живут в селах и деревнях и обрабатывают землю, и это есть их жребий. В городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художествах и науках. Дворянство есть нарицание в чести, различающееся от прочих тех, кои оным украшены. Как между людьми были добродетельнее других, а при том и услугами отличались, то принято издревле отличать добродетельнейших и более других служащих людей, дав им сие нарицание в чести, и установлено, чтобы они пользовались разными преимуществами, основанными на сих вышесказанных начальных правилах». Вот таким должно было стать конструируемое Екатериной II общество, которое, по сути, и было уже таковым.
Здесь есть необходимость обратиться к неоднозначно трактуемой исследователями политической пикировке между Екатериной II и другими русскими просветителями. Ее суть видится в том, что императрица всеми возможными средствами (в первую очередь через печать, театральные постановки) старалась накрепко внушить обществу мысль, что именно она и есть идеальный (или просвещенный) монарх, а ее оппоненты пытались низвергнуть Екатерину с этого пьедестала, попутно развенчивая и двор, и фаворитов. Причем надо заметить, что Екатерина II отнюдь не запрещала им самые резкие выпады против тиранов, ибо убежденно не относила себя к их числу. И имела на то основания: ну какой из нее тиран по отношению к дворянскому сословию, особенно если исключить из ее биографии некоторые несообразия в последние семь лет правления? Известно, например, что московский главнокомандующий Я. А. Брюс в 1785 г. после первого просмотра запретил представление трагедии Н. П. Николаева «Сорен и Замира», т. к. не разделял горячего одобрения публикой резких обличений тиранов. О чем откровенно и написал императрице, видимо в расчете на ее одобрение. Екатерина пьесу прочла и написала Брюсу: «Запрещение трагедии Сорены удивило меня. Вы пишете, что в ней вооружаются против тиранов и тиранства. Но я всегда старалась и стараюсь быть матерью народа. А потому и предписываю отнюдь не запрещать представления Сорены». Едва ли в этих строках Екатерина лукавила, ибо идею о «матери народа» она последовательно проводила в своей исторической хронике «Из жизни Рюрика», сочиненной ею в 1786 г. Читая у автора трагедии «Сорен и Замира» строки, что «в темницы ваши днесь преобращены грады, в них стонет ваш народ, в них кровь течет граждан», императрица никак не могла их отнести на свой счет. Да и большинство дворян не восприняли бы их как выпад против «матушки-императрицы», в чем была уверена Екатерина. Однако на всякий случай постановка трагедии Николаева в Петербурге не была допущена к постановке без каких-либо объяснений.
С началом в 1789 г. революции во Франции в идейной жизни русского общества стали заметны перемены – в нем идет поляризация мнений и взглядов. Непривычно жестким становится и отношение правительства (читай – Екатерины II) к открытым суждениям публицистов и писателей по политическим сюжетам.
В том же 1789 г. Я. Б. Княжнин закончил свою знаменитую трагедию «Вадим Новгородский», сюжет и образы которой вполне созвучны екатерининской хронике «Из жизни Рюрика». В ней тоже действует милосердный и великодушный монарх, пекущийся единственно о благе государства. Победа любого из крамольных вельмож в междоусобной борьбе за власть привела бы к торжеству тирании. От нее Новгород спасает безупречный монарх Рурик, вняв мольбам новгородцев «владеть над ними». Казалось бы, налицо торжество монархического принципа. Но вернувшийся после многолетних сражений с врагами в город посадник Вадим увидел, что Новгород – «сей гордый исполин, владыка сам у ног / Повержен…». Посадник-республиканец, убежденный в том, что «самодержавие повсюду бед содетель» (а это уже прямой вызов официозному сумароковскому: «САМОДЕРЖАВИЕ РОССИИ ЛУЧША ДОЛЯ») выступает против Рурика. Но народ отказывает ему в поддержке, и Вадим терпит поражение. Народ любит Рурика – идеального монарха. Однако здесь важно другое: драматург, отнюдь не республиканец, с любовью выписавший образ просвещенного монарха, невольно создает и яркий, более привлекательный образ бескорыстного Вадима. В нем все притягивает – непреклонность убеждений, свободолюбие, патриотизм.
В условиях начавшейся революции во Франции Княжнин, видимо понимая оппозиционность своей трагедии монархическим режимам, принял решение не ставить ее в театре. Пьеса увидела свет в 1793 г., по прошествии двух лет после смерти автора, когда уже был сослан Радищев, в крепости оказался Новиков. Реакцию властей уже можно было предугадать: с ведома императрицы Сенат решает трагедию Княжнина, «яко наполненную дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями, а потому в обществе Российской империи нетерпимую, сжечь в здешнем столичном городе публично». Власти понимали, что растиражированное афористичное вадимовское «Самодержавие повсюду бед содетель» не мог прикрыть никакой идеальный монарх. Именно «вадимовское», а не «княжнинское», ибо, как известно, в России XVIII в. никто, исключая А. Н. Радищева, не отрицал самодержавие. Как замечательно сказал историк культуры Б. И. Краснобаев, «самодержавие России лучша доля» – могли бы «тогда повторять вслед за Сумароковым все – от Щербатова до Пугачева». Но в том-то и дело, что художественные произведения иногда объективно приобретают более глубокое внутреннее значение, чем мыслилось автору. Самому Г. Р. Державину довелось в 1795 г. прямо-таки отбиваться от обвинений в якобинстве по написанному им за десять лет до начала революции стихотворению «Властителям и судиям»:
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Не внемлют! – видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса…
Екатерина, в согласии с принципами и идеями Просвещения ранее считавшая, что не следует прибегать к гонениям за убеждения и действительно терпимо относившаяся к своим идейным оппонентам, под влиянием событий Французской революции, и особенно после известия о казни короля Людовика XVI, опасаясь за судьбу монархии в России, за свою судьбу, резко меняет свои политические ориентиры.