С христианством на Русь пришла письменность и письменная литература. Известно существование двух славянских азбук — глаголицы и кириллицы. Кириллица была создана в 60-е гг. IX в. просветителем славян Кириллом. Глаголица явно старше, и ее в ряде источников называли «русским письмом». В 860—861 гг. Кирилл посетил Крым, где проповедовал христианство. Там ему довелось приобрести «Евангелие» и «Псалтирь», написанные «русскими письменами». Язык рукописей ему был незнаком, и в Житии Кирилла отмечается, что, познакомившись с одним русином, Кирилл быстро овладел речью, а затем и самой письменностью.
В литературе велись и ведутся споры о соотношении двух алфавитов, и было много предложений заменить понятие «русское письмо» каким-нибудь другим языком — готским, сирийским и иными. Спор в большей степени проистекал из того, что большинство специалистов знало одну единственную Русь — Киевскую, а в середине IX в. в Киеве христианской общины, по всей вероятности, еще не было. Даже причерноморские русы примут крещение уже после того, как Кирилл посещал Крым, и язык этих русов не был славянским (славянский язык Кирилл знал едва ли не с детства). Имеет большое значение и то обстоятельство, что Житие Кирилла было написано в Паннонии, где «русы» упоминались на протяжении тысячелетия в разных местах и где глаголица и называлась «русским письмом».
Вполне возможно, что глаголица как «русское письмо» восходит к каким-то русам, скорее всего подунайским. В конце IX в. разные Русии (подунайские, тюрингские и прикарпатские) входили в состав Моравии. И они там играли роль просветителей, поскольку руги-русы, как и готы, приняли христианство в арианском виде еще в IV—V вв. Во второй половине IX в. многие неславянские племена Подунавья и Прибалтики переходят на славянскую речь. Явление это не объяснено, да никто им и не занимался. Но ясно, что причины заключались в противостоянии этих неславянских племен католическим Риму и Германии, везде навязывавшим католичество силой и ставившим покоренные народы в положение феодально-зависимого населения. Примечательно, что глаголица распространяется именно на границах с католическим миром в качестве тайнописи: в западноболгарских областях (на востоке господствовала кириллица), в Норике-Ругиланде, в Хорватии (Хорватия, нынешний форпост католицизма на Балканах, боролась против Рима, по крайней мере, пятьсот лет).
И недаром всегда существовало мнение, что «русское письмо» прикрывало какие-то еретические взгляды, и у этого мнения есть основания. Как тайнопись в Югославии глаголица использовалась даже в XX в., в годы Второй мировой войны. Есть указания на то (на этом особенно настаивали в Риме), что к славянскому языку ее приспособил Мефодий в конце IX в. для сокрытия от римского и немецкого духовенства элементов арианства, которое также будет держаться в Подунавье несколько столетий. Позднее, когда Моравия вынуждена будет отступить перед натиском Германии и Рима, последует запрещение службы «русских священников» (папская булла 967 г.), а многие дунайские русы потянутся на восток, привнося с собой и глаголические рукописи. В XIX столетии видный российский лингвист И.И. Срезневский заметил, что договоры Олега (911 г.) и Игоря (944 г.) первоначально были записаны глаголицей и лишь впоследствии переведены на кириллицу. Но в целом глаголические рукописи на Руси имели в основном болгарское или моравское происхождение.
Если говорить о письменной традиции, то самым грандиозным явлением общественно-политической жизни Киевской Руси было русское летописание. Летописные своды и записи летописного типа составлялись вплоть до XVIII в. Известно более тысячи рукописей и далеко не все еще привлечено. В летописях обычно переплетается жизнь светская и церковная, и многое зависело от взглядов того или иного сводчика, собиравшего материал о прошлом. В этом плане весьма выразительны первые летописцы, записи которых вошли в состав «Повести временных лет». Язык «Повести временных лет» выделяется на фоне предшествующего и последующего материала именно литературной чистотой. Летописцы перерабатывали Множество источников, в том числе передаваемых изустно. Работы такого рода требовали определенного уровня литературного мастерства, и он весьма высок уже в изложении разных сюжетов «Повести временных лет».
Одним из традиционно спорных вопросов является время зарождения русского летописания. Скорее всего, первые достоверно киевские записи относятся ко второй половине X в., может быть, к концу этого столетия, допуская, что вполне достоверные записи о времени Ольги и Святослава сделаны по припоминанию.
В основе летописи лежит недатированная «Повесть» о месте славян после библейского вавилонского столпотворения. Летописец помешает их рядом с иллирийцами, т. е. в Норике, и именно из Норика выводит славян и русов. Варяжская версия начала Руси явно разрывает логику первоначального летописного изложения и вставлена позднее. Рассказ о полянах-руси сопровождается преданиями-легендами о взаимоотношениях славянских племен, о «хазарской дани». Используется также «Сказание о начале славянской письменности». Но надо иметь в виду, что в это «Сказание» позднее вносились добавления, которые часто противоречили первоначальной версии. Эти добавления дают представление о том, как работали летописцы: они не признавали «авторского права» предшественников, либо изменяя текст по своему усмотрению, либо делая записи, не обращая внимания на возникавшие противоречия. Так и появлялись разные версии о происхождении Руси, разные генеалогии, разные версии о начале русского христианства, разные оценки того или иного князя, в частности Владимира, о котором писали и современники, и позднейшие летописцы. Первоначальная летопись за X в. не имела абсолютных дат. Расчет шел по годам княжения того или иного князя. Абсолютные даты появились лишь в XI в., причем привносилось сразу несколько космических эр и стилей счисления, что, очевидно, связано с разными истоками русского христианства.
Пример работы летописцев над текстом «Повести временных лет» дает описание ими княжения Владимира Святославича. Так, рассказ о «выборе веры» Владимиром подан одним из летописцев с откровенной иронией: князя интересовала лишь бытовая сторона той или иной веры. Видимо, этот же летописец с иронией описал поход Владимира и его дяди Добрыни на волжских булгар «Соглядах колодник, — говорит Добрыня. — суть вси в сапозех. Сим дани нам не давать, пойдем искать лапотников». С иронией рассказывает он и о походе на радимичей. И при этом в иронии этого летописца нет никакой вражды: просто отношения внутри княжеского окружения были такими, как это (видимо, тем же летописцем) дано и при описании знаменитых пиров, проходивших «при князе и без князя».
Рассказ о блудной жизни Владимира дается уже с осуждением, и это явно другой летописец, отдававший предпочтение Ярополку. Высказывалось предположение, что этот летописец редактировал летопись во время краткого правления Святополка в начале ХI в. Зато позднее летописец Десятинной церкви, составлявший или редактировавший свод в 80-е гг. XI столетия, возьмет князя под защиту. Но он оставил и прежний текст, и это тоже было характерно, по крайней мере для многих летописных сводов. А вот описание второй половины княжения Владимира было, видимо, кем-то сознательно уничтожено в летописи, и это может быть связано с острой борьбой за Киев между сыновьями Владимира.
При Владимире бесспорным авторитетом в решении религиозно-просветительских вопросов была Десятинная церковь Богородицы в Киеве. И хотя клир ее состоял из приглашенных Владимиром корсунян, она была ориентирована на Запад, а не на Византию. Даже архитектура ее, как показал известный историк культуры Г.К. Вагнер, была связана с западными истоками (в частности, лепные фигуры в обрамлении церкви). В церковном плане Десятинной церкви и связанной с ней литературно-идеологической позиции будет противостоять Софийский собор, сооруженный при Ярославе как митрополичий. Полемика часто носила очень острый характер. Внося в летопись под 1037 г. Похвалу Ярославу как учредителю системы переписывания и перевода с греческого книг, а также «книжного учения», летописец имел в виду и другую цель: напомнить, что именно Изяслав, как старший, должен был во всех отношениях наследовать отцу.
Летописец Десятинной церкви спорит с современными ему или бывшими оппонентами, говоря о месте крещения Владимира. Он отстаивает Корсунскую версию, и защите ей посвящается особое сочинение, вполне возможно написанное этим же летописцем: «Како крестися Владимир, возьмя Корсунь».
Авторитет храма или монастыря зависел от наличия святынь и его пантеона. Предметом особой гордости храма были мощи Климента папы Римского, погибшего в начале II в. в Крыму, в частности «глава Климента» была доставлена в Киев после корейского похода Владимира. В середине XI в. Климент почитался «заступником Русской земли», и об этом знали на Западе. Поэтому храм выходил как бы на международный уровень. В то же время византийское духовенство, служившее на Руси, относилось к этому культу ревниво. С конца XI в. культ Климента будет оттеснять культ Николы Угодника, хотя еще и в XII в. Климент Смолятич получит имя в честь этого святого и напомнит, что «главой Климента» можно посвящать в митрополиты без санкции Константинополя.
Следует отметить еще прекрасную богословскую подготовку летописца Десятинной церкви и его образный стиль: «Володимер землю взора и умягчи, рекше крещением просветив; се же насея книжными словесы сердца верным людем, а мы пожинаем, учение приемлюще книжное. Велика бо бывает полза отъ ученья книжного... книги — суть реки, напаяющие вселенную». И эта манера письма позволяет с достаточной уверенностью выделять его перо в составе летописных и внелетописных текстов.
Если говорить о развитии религиозно-философской мысли в Киевской Руси, то необходимо отметить, что в 40-е гг. XI в. заметно выделяется фигура пресвитера Илариона. Обострение отношений с Византией сделало его фактическим главой Русской Церкви, а в 1051 г. совет епископов изберет его киевским митрополитом, минуя епископский сан. После Анастаса Корсунянина и Ефрема Новгородского Иларион оказался третьим избранным главой по правилам ирландской церкви. Есть много доказательств близости его к традициям Десятинной церкви, и вовсе не исключено, что в отмеченном выше крещении останков князей-язычников Олега и Ярополка в 1044 г. он тоже принимал участие, поскольку уже тогда был фактически главой Русской Церкви.
Илариону принадлежит широко известный памятник: «Слово о Законе и Благодати», сохранившийся более чем в 50 списках XV—XVI вв. Именно поэтому с именем Илариона часто связывают начало русской литературы. Это неточно. Литература начинается все-таки в X в., и «Повесть о начале Руси» в составе «Повести временных лет», и рассказы о первых князьях, пересыпанные пословицами и поговорками тех времен, являются яркими литературными произведениями. Но сочинение Илариона действительно блестяще во всех отношениях.
Иларион сравнивает «Закон», т. е. Ветхий Завет, в основе которого лежит «Закон, данный Моисеем», и «Благодать», т. е. Новый Завет. «Закон» состоял из жестких предписаний эпохи становления рабовладельческого общества, «Благодать» — это книги, проповедующие христианство. «Закон» обычно обращался к биологической природе человека, «Благодать» — к духовной, которую, впрочем, толковали весьма различно. С середины XI в. на Руси будут противостоять две основные тенденции в трактовке христианского вероучения: первая — это традиция, восходящая к раннему древнерусскому христианству, возвышенно оптимистическое понимание спасения путем одного только крещения; вторая тенденция — это направление, близкое к византийскому, проповедующее необходимость аскетизма, требующее отречения от жизненных интересов во имя «века будущего». При Иларионе этот раскол стал обозначаться, и он твердо встал на позиции раннего русского христианства.
«Слово о Законе и Благодати», по всей вероятности, было изложением программы кандидата в митрополиты. Иларион предупреждает, что пишет не для несведущих, но для «с преизбытком насытившимся книжной сладости». Он считает излишним и неприличным, «похожим на тщеславие», говорить о том, что написано в иных книгах и известно его читателям. Так он мотивирует отказ от изложения пророчеств о Христе и апостольского учения «о жизни будущего века». Отказ означает заметное смещение акцентов и предполагает конкретную ситуацию в отношениях между Востоком и Западом — спор об опресноках, приведший к разрыву церквей в 1054 г: Восточная церковь обвиняла Западную в уклоне в иудаизм, поскольку опресноки употребляли иудеи, а Западная церковь Восточную в северианстве, т.е. в отрицании Ветхого Завета. Что же касается критики иудаизма, который принимает только «Закон» и не принимает «Благодать», то речь в «Слове» Илариона могла идти о хазарских общинах, известных на Руси еще в X в. (это были караимы, не принимавшие Талмуд и следовавшие только «Закону»), и, может быть, ирландцев, которые, как и весь Запад, в гораздо большей степени принимали Ветхий Завет, нежели это было в православии. В конечном счете иудаизм осуждается за то, что иудеи оказались неспособными принять «Благодать», и этим стали ниже язычников, тяготеющих к новой вере. Но «Закон» осуждается не только за это. «Прообраз Закона и Благодати — Агарь и Сарра, рабыня Агарь и свободная Сарра: прежде рабыня, а потом — свободная», — пишет Иларион. Иными словами, осуждается сама, обслуживаемая «Законом», система: рабовладельческая, иерархическая, отрицающая равноправие народов, их право на свободу.
Акцентирование внимания на праве народов в это время имело в виду поведение Византии. Здесь имеется в виду стремление византийской церкви к прекращению деятельности разного рода христианских общин, уживавшихся на Руси более или менее мирно, и открытые оскорбления византийскими иерархами сторонников церковной независимости Руси. Так, первый константинопольский митрополит Феопемпт, едва прибыв в Киев, в 1039 г. закрывает Десятинную церковь для нового освящения, чем осуждалось и оскорблялось одно из самых мощных направлений в раннем русском христианстве. Итогом подобного поведения стал конфликт Руси с Византией — изгнание претенциозного митрополита и несколько лет открытой военной (крайне неудачной) и собственно церковной борьбы. В «Слове» же Илариона подчеркиваются достоинства и слава Русской земли начиная с Игоря Старого (Рюрика еще в его источниках не было) и его последователей-потомков, остававшихся язычниками. Иными словами, Иларион не делил Русь на языческую и христианскую, вынося на первый план задачу служения Руси.
В традиции Десятинной церкви одним из проявлений «прозападной» ориентации, вызывавших критику со стороны Византии, была вера в непреложность предопределения. В этом вопросе Иларион выступает сторонником традиции именно Десятинной церкви, утверждая всемогущество и всевластие Бога над судьбой человека. Возможно, в этом сказывалось влияние собственно русского язычества, в котором фатум-рок играл огромную роль (славяне, как сообщает Прокопий Кессарийский, признавали лишь фортуну).
Вера в непреложность предопределения часто вела к крайнему пессимизму и фатализму — человек не обладает никакой свободой действия и все находится в «руце Божией». Но и у летописца Десятинной церкви, и у Илариона в особенности, фатализм служит не пассивности, а активности, освобождению задатков самого человека. Если Бог всесилен и всемогущ, то от него зависит и состояние народа. Уверовавшие в Христа, с доверием и любовью обращаются к Богу, ожидают и ответной любви и помощи Всемогущего. Он должен быть терпим к возможным человеческим слабостям, в Его же силах избавить от них человечество. Даже в обращенной к Богу «Молитве» Иларион не просто верит в милосердие, а доказывает, что Бог должен быть милосердным, поскольку и грешные люди Его творение. Иларион без обычной скромности признает: «Все мы уклонились,... нет ни единого из нас, подвизающегося и ревнующего о небесном, но все пекутся о земном». Но он призывает Бога проявить «терпение и даже долготерпение», поскольку в силах Господа направить на «пути истины». Иначе от веры могут отпасть слабые в вере. «В меру наказывай, но безмерно милуй, — почти наставляет Иларион. — ...Яви кротость и милосердие Твое, ибо Тебе подобает миловать и спасать: не престань в милости Твоей к народу Твоему: врагов изгони, мир утверди, языки усмири, глады утоли, владыков наших угрозой сотвори, боляр умудри, грады распростри,... всех помилуй, всем утешение даруй, всех возрадуй, подавая им радость и телесную, и душевную!»
Иларион недолго был митрополитом. Ярослав женил своего сына Всеволода на дочери Мономаха и помирился с Византией. Илариона пытались обвинить в ереси. Обвинения он решительно отвергал. Закончил он жизнь, видимо, в Дмитровском монастыре в Киеве, созданном по инициативе Изяслава, и у Илариона должны были остаться живые контакты и с Десятинной церковью. Писал ли он что-нибудь в монастыре — остается неясным.
Близкие к взглядам Илариона воззрения выражал Иаковмних, и в некоторых случаях с ними перекликается «Изборник 1076 года». Иаков-мних — автор «Памяти и похвалы Владимиру», как и Иларион, отстаивал независимое положение Русской Церкви. Как и Иларион, Иаков считал, что мысль о крещении Владимиру была внушена Самим Богом. У обоих авторов Владимир называется равновеликим Константину, крестившему Византию (в IV в.). Близок Иаков-мних и традиции Десятинной церкви, хотя у него в руках была иная летопись, еще не знавшая абсолютной хронологии, и в то же время содержавшая ряд известий, отсутствующих в дошедших летописях и более точно передающих некоторые важные события, в частности связанные с Крещением Руси. Но у него, как и в «Изборнике 1076 года», больше сказывается византийское влияние. Он резко противопоставляет язычество и христианство. Иаков был одним из кандидатов в преемники игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия, который сам и рекомендовал его, умирая в 1074 г. Однако монастырская братия Иакова не приняла, ссылаясь на то, что он не был пострижеником Киево-Печерского монастыря. Действительные же причины, видимо, заключались в расхождениях в понимании задач христианства вообще и Русской Церкви в частности.
В целом обращение Ярослава в последние годы жизни к Византии тяжело сказалось на положении сторонников независимой Русской Церкви и, соответственно, независимой Руси. Митрополитов снова стали поставлять из Константинополя, и обычно это были греки, которые защищали в Киеве византийские интересы. Еще более осложнил положение разрыв церквей в 1054 г., тем более что он сопровождался разгромом на Западе традиционно связанных с Русью славянских и славянизированных обществ. Написанное митрополитом-греком Георгием «Стязание с латиной» было направлено, по существу, и против Запада, и против русских «западников». Тот же Георгий явно противодействовал канонизации русских святых — и Владимира, и Бориса и Глеба, и всех других кандидатов.
Канонизация Бориса и Глеба в 1072 г. была акцией политической и в плане противостояния Византии, и в целях консолидации Ярославичей против все еще существовавших конкурентов (в частности, полоцких князей). До митрополита Георгия могли доходить разные версии о самих событиях. В литературе имеется два варианта повествований о Борисе и Глебе: «Чтение о Борисе и Глебе» монаха Киево-Печерского монастыря Нестора и «Сказание о Борисе и Глебе», вошедшее в летописи и известное в разных редакциях в более чем двухстах списках. «Сказание» часто называют «анонимным». Но автором, по крайней мере, первоначальной редакции является Иаков-мних: он сам упоминает о том, что написал сочинение, посвященное убитым братьям. Будучи пострижеником монастыря в Альто, т. е. именно там, где был убит Борис, он мог слушать какие-то рассказы старожилов.
Тексты «Чтения» Нестора и «Сказания» Иакова значительно различаются не только стилем, но и фактическим материалом. Можно сказать, что они написали рассказы о совершенно разных людях. Так, по Нестору, Борис по разделу Владимира получил Владимир Волынский, откуда, кстати, происходил Нестор и где он писал свои сочинения. А по летописи и «Сказанию», Борис был ростовским князем. Различно описано и убийство Бориса, а Глеб, княживший в Муроме, бежит из Киева на север «в кораблеце» и т.д. Существенные различия с летописным текстом проявляются и в Несторовом «Житии Феодосия Печерского». Именно столь значительные расхождения с «Повестью временных лет» не позволяют считать Нестора ее составителем. Более того, в летописи нет ни одной строчки, которую можно было бы связать с Нестором Волынским по стилю, языку и мировоззрению. Упоминание же Нестора-летописца в позднейшей печерской традиции имеет в виду, видимо, другого Нестора — ростовского епископа, вероятного создателя «Летописца старого Ростовского».
Все-таки заслуги раннего русского христианства велики, и это скажется, несмотря на все противодействия. Так, довольно широкое распространение на Руси получит школьное образование — «книжное учение». В Новгороде уже с XI в. грамотность распространяется во всех слоях общества. Ярослав, будучи новгородским князем, «собра от старост и поповских детей 300 учити книгам». В «Стоглаве» (середина XVI в.) напоминается, что «преж сего в Российском царстве и на Москве и в Великом Новегороде и по иным градом многие училища бывали и пети и чести гораздых много было, но певцы и чтецы и доброписцы славны были по всей земле и доднесь». В целом уровень образованности Киевской Руси XI в. был очень высок. Владимир Мономах в «Поучении» мимоходом заметил, что отец его Всеволод «дома седя, изумеяше 5 язык, в том бо честь есть от иных земель». Печерский монах Никита (будущий новгородский епископ) впал в «ересь», ибо читал книги на древнееврейском, греческом, латинском, пренебрегая славянскими переводами Нового Завета.
Образованность в тот период не была привилегией только мужчин. Анна Ярославна, выданная замуж за французского короля, была первой грамотной женщиной Франции, причем проявляла и значительную политическую активность. Супруга князя Изяслава Гертруда в своих скитаниях по Европе возила «Трирскую псалтирь», в которой «молитва Гертруды» была записана латиницей, а надписи на миниатюрах сделаны на славянском и греческом языках. По сообщению В.Н. Татищева, Анна Всеволодовна, постригшаяся в 1086 г. в Андреевском монастыре, собравши «младих девиц неколико, обучала писанию, также ремеслам, пению, швению». Грамотность распространяется и среди посадского населения. Известны надписи, сделанные на предметах ремесла. На пряслицах встречаются записи, указывающие на принадлежность их владелице. И существенно, что берестяные грамоты Новгорода и ряда других городов передают обычную хозяйственную переписку. Иначе говоря, грамотность населения городов была обыденным явлением.
В XII в. византийская ортодоксия пустит на Руси глубокие корни, и ее будут придерживаться, отстаивать в полемике и многие русские авторы. Но потребность в такой литературе указывает на наличие и иной традиции, ее стойкости. В рамках византийской ортодоксии наиболее видное место принадлежит Кириллу Туровскому (ум. до 1182 г.). Авторитет его был весьма велик благодаря высокой художественной, литературной форме его слов, притч и поучений. К тому же он откликался на актуальные вопросы времени.
Символизм, аллегория, притча характерны для всего языческого мировоззрения. Раннее христианство также их усваивало, отчасти вынуждено было усваивать, не имея возможности открыто проповедовать свое вероучение. Но при этом символика язычества более конкретная, более земная. У христианских авторов она часто принимает отвлеченный характер. Кирилл Туровский знал современную ему поэтическую, языческую традицию. Он упоминает о летописцах и «витиях», как выразителях и хранителях исторических преданий, он явно стремился быть на уровне высших поэтических «стандартов» эпохи. И все-таки отвлеченность будет заметна в сравнении с созданным в это же время «Словом о полку Игореве». В рамках православной ортодоксии Кирилл Туровский склонялся к аскетическому направлению, в котором добро и зло увязывались с душой и плотью. Плоть, как он полагал, изначально расположена ко злу, а потому умерщвление ее считал обязательным условием спасения души. Познание в рамках этого течения сводится к уяснению книг Священного Писания.
Интересен и еще один момент. Благодаря полемическим сочинениям Кирилла Туровского появляется возможность реконструкции взглядов его оппонентов, в частности «епископа Феодорца», который при поддержки князя Андрея Боголюбского, стремившегося создать в XII в. во Владимире независимую митрополию, объявил себя главой этой митрополии. Сама идея создания независимой митрополии предполагала опору на какие-то традиции, противостоящие притязаниям Константинополя.
Как следует из грамоты патриарха Луки Хризоверга, осудившего Феодора и косвенно князя, Феодор сам себя поставил епископом, т. е. был избран в духе арианской и отчасти ирландской традиции. У патриарха к этому добавлялось обвинение, что, поставив себя епископом, Феодор остался женатым. Этот факт тоже может рассматриваться как следствие влияния ирландской традиции. Кирилл Туровский принял активное участие в полемике против «Феодорца» на стороне константинопольского патриарха. Как и патриарх, Кирилл поддержал главное обвинение Феодору — неуважение Богородицы, которое и патриарх, и Кирилл Туровский воспринимали как проявление несторианства. Кирилл пишет, что вторую ипостась Святой Троицы Феодор понимает неверно. Но подобное понимание второй ипостаси — это уже не несторианство, поскольку Христос в несторианстве считается человеком. Вторая же ипостась Троицы ставилась в рамках ее на второе место у ариан. И не случайно Кирилл ополчается на Ария и ариан, главным пороком которых он считал «речь от своего ума, а не от святых книг». Следовательно, возможно, в пределах Северо-Восточной Руси сохранялись какие-то традиции раннего русского христианства, связанные с арианским наследием. В результате церковно-политической борьбы Феодор был жестоко казнен в 1169 г., и летописец-современник это радостно приветствует, обвиняя Феодора в стяжании, граблениях, закрытии церквей и главное — в отказе ехать на утверждение к митрополиту Константину, когда об этом его просил князь.
Весь этот спор был тесно связан и с другим вопросом: с избранием митрополитом Климента Смолятича без утверждения в Константинополе. Киевский летописец характеризовал Климента Смолятича (ум. не ранее 1164 г.) как книжника и философа, «яко же в Русской земле не бяшеть, бе зело книжен и учителей и философ велий, и, много писаний написав, предаде». Сочинения эти до нас не дошли. Весьма вероятно, что их сознательно уничтожили. Единственное — «Послание к смоленскому пресвитеру Фоме» — дошло не в оригинале, а в изложении некого монаха Афанасия. И носит «Послание» оправдательнооборонительный характер.
Из литературы домонгольской поры конца XII — начала XIII в. наиболее значимыми являются «Слово» и «Моление» Даниила Заточника. Первое датируется концом XII в., второе — первой третью XIII в. По заключению В.Г. Белинского, автор «Моления» Даниил Заточник — «одна из тех личностей, которые на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; ...одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, потом сживают со свету и, наконец, уморившись, снова начинают хвалить». Оценка Белинского емка и точна. Даниил — человек, утерявший связь со своей средой и не находящий путей к ее восстановлению. Он начитан, знает жизнь, разумен. Но он не видит, где бы мог приложить свои способности «интеллигента» домонгольской поры, своеобразного «лишнего человека». И у него нет иной перспективы, как поступить кому-то в услужение. А в таком случае лучше всего идти к сильнейшему.
Разрыв со своей средой шел уже с эпохи военной демократии. Но ценилась при этом сила, храбрость, ловкость. Ничем этим Даниил, по его признанию, не обладал, и это его тяготило. А разум запродать в услужение было гораздо сложнее: он необходим обществу, но спросом никогда не пользуется. В этом и заключается трагизм автора-просителя.
От домонгольской поры сохранилось около 200 оригиналов рукописей. Естественно, что в большинстве — это книги, необходимые для богослужения. Они и в то время преобладали численно, поскольку каждому храму требовалось несколько книг (до 20) и исчислялись они многими тысячами. Древнейшей признается рукопись «Остромирова Евангелия» (1056—1057). Есть мнение, что «Путятина минея» старше и может быть отнесена к 30-м гг. XI в. А в 2000 г. при раскопках Новгорода были найдены три страницы деревянной книги, относящейся к концу X — началу XI в., видимо «Псалтири», ибо на них сохранились тексты псалмов.
Другой категорией являлись «четьи» книги — книги для чтения. В них также сохранялись служебные сюжеты, но круг читателей предполагался более широкий. Так, «Псалтирь» была и раньше, и в самое недавнее время настольной книгой каждого верующего. Широко были представлены жития святых — в кратких жизнеописаниях в «Прологах», более полных «Четьях-Минеях», а также в сборниках полных текстов житий. Естественнонаучный интерес удовлетворялся переводными «Шестодневами» и «Физиологами». Первые комментировали сюжет о Сотворении мира, вторые давали сведения о животных и их свойствах. В обиходе были более распространены «Изборники», включавшие наряду с «учительными» и «научные» сведения. Знаменитые изборники Святослава 1073 и 1076 гг., дошедшие до наших дней, являются сочинениями именно такого типа.
Были и так называемые «отреченные» книги — книги, признаваемые официальной церковью «апокрифическими» и потому запрещенными. В «Изборнике 1073 года» приведен перечень 42 «истинных» и 24 апокрифических книг. Правда, на Руси их практически не знали, поскольку они были написаны на греческом языке. Но сами апокрифические идеи долетали и на Русь. Довольно заметное влияние имело, в частности, занесенное из Болгарии богомильство. Да и «Речь философа» в «Повести временных лет» содержит ряд апокрифических толкований. Апокрифическое «Первоевангелие Иакова» использовалось в «Сказании о Борисе и Глебе» и даже Кириллом Туровским, эпизоды из него отразились в мозаике Киевской Софии. В списке XII—XIII вв. известно апокрифическое сочинение «Хождение Богородицы по мукам», в котором названы и «запретные» имена русских божеств, причем список открывает Троян — один из легендарных героев и прародитель русских князей в «Слове о полку Игореве». Апокрифические элементы проявились и в летописном рассказе об апостоле Андрее, причем это было сочинение самого летописца. Встречаются ссылки на апокрифические произведения и в более поздних летописных текстах.