Глава 9
Преодоление индустриальной отсталости. С самого начала 30-х гг. удалось добиться резкого изменения структуры общественного производства. Большая, чем прежде, часть его стала направляться на создание основных фондов — строительство, изготовление производственной техники и оборудования, производство продукции на экспорт для закупки того же оборудования за границей и т. п. Произошло сокращение производства, обеспечивающего текущее потребление.
Административно-командная система была пригодна для проведения индустриализации в форсированном варианте.
Первоначально план пятилетки был составлен в двух вариантах:
- отправной рассчитывался с учетом неблагоприятного состояния не зависящих от общества факторов (урожай, внешнеторговая конъюнктура, международная обстановка);
- оптимальный — применительно к наилучшему стечению обстоятельств.
В соответствии с отправным вариантом плана национальный доход в конце пятилетки должен был превысить исходный уровень на 82%, в соответствии с оптимальным — на 103%. Фактическое повышение составило, по различным расчетам, не более 60-70%).
Решение проблемы накоплений создало материальноресурсные и финансовые возможности индустриального роста. Но возможности еще надо было использовать. К числу достижений 30-х гг., основу которых образует героический труд советских людей, но в которых обозначились и сильные стороны сложившейся хозяйственно-политической системы, принадлежит фактическая реализация этих возможностей.
В промышленности на протяжении предвоенного и послевоенного десятилетий был совершен поистине исторический скачок.
Правда, фактический рост по многим показателям оказался более медленным, нежели темпы, которые И. В. Сталин и его сторонники считали достижимыми в рамках форсированной индустриализации и ссылками на которые обосновывали преимущества своей линии сравнительно со стратегией развития.
В соответствии с оптимальным вариантом первого пятилетнего плана, утвержденным в 1929 г. в качестве обязательного, намечалось к исходу пятилетки довести ежегодное производство электроэнергии до 22 млрд кВт/ч, угля — до 75 млн т, чугуна — до 10 млн т, стали — до 10 млн т, тракторов — до 53 тыс. шт., автомобилей — до 100 тыс. шт. Через несколько месяцев постановлениями ЦК партии, Совнаркома и ЦИК СССР эти задания были увеличены.
В 1930 г. на XVI съезде партии была окончательно закреплена политика форсированной индустриализации и сплошной коллективизации. По заявлениям Сталина, ежегодное производство чугуна в конце пятилетки может и должно быть поднято до 17 млн т, тракторов — до 170 тыс. шт., автомобилей — до 200 тыс. шт.
В действительности к концу первой пятилетки ни один из этих показателей не был достигнут. Задания удалось выполнить только на втором-третьем году следующей пятилетки. Утверждения же относительно еще большего повышения темпов роста некоторых отраслей промышленности оказались совершенно беспочвенными. Обещанный уровень был достигнут лишь по завершении второй пятилетки, а то и после войны (в частности, в отношении производства чугуна, нефти, тракторов).
Явная переоценка возможностей форсированной стратегии и административно-командных методов ее осуществления отчетливо выступила и на начальных этапах подготовки второго пятилетнего плана.
Реальный рост промышленности после перелома конца 20-х — начала 30-х гг. примерно на пятилетие отставал от темпов, которые были обещаны инициаторами поворота. Только с началом второй пятилетки, в 1933—1934 гг., возобладал более реалистический подход к определению возможностей директивного планирования и административно-командного хозяйственного механизма в промышленной сфере. Хотя во второй и последующих пятилетках далеко не все задания плана удавалось выполнить точно и в срок, отставание с этого времени измерялось в процентах.
Свидетельством качественной природы происшедших сдвигов может служить тот факт, что к началу войны СССР преодолел абсолютное отставание от главных государств Западной Европы по производству основных видов индустриальной продукции. В конце 30-х гг. производство электроэнергии, топлива, чугуна, стали, цемента в стране превосходило соответствующие показатели Германии, Англии, Франции или вплотную приближалось к ним.
Появились современные отрасли и подотрасли, такие как авиационная и автомобильная промышленность, тракторостроение, комбайностроение, производство танков и многое другое, что практически отсутствовало до поворота к форсированной индустриализации. Послевоенное промышленное развитие 40-х — начала 50-х гг., во многом продолжившее процессы предвоенных пятилеток, еще больше упрочило это положение.
Существенно, что в 30—40-е гг. вместе с созданием производственного аппарата современной промышленности шло формирование соответствующих кадров рабочих и специалистов.
Общая численность рабочих выросла с 8—9 млн в 1928 г. до 23—24 млн в 1940 г. и 28—29 млн человек в 1950 г., в том числе в промышленности соответственно с 4 млн до 10 и 12 млн человек. Число специалистов, занятых в народном хозяйстве, поднялось с 0,5 млн в 1928 г. примерно до 2,5 млн в 1940 г. и более чем до 3 млн в 1950 г. (в том числе в промышленности со 100 тыс. до более чем миллиона инженеров и техников). В стране стало складываться массовое, многомиллионное ядро индустриальных работников современного типа.
Ускорение промышленного роста в 30-е гг. обеспечило создание к началу Второй мировой войны ключевых отраслей современного индустриального производства. Оно дало возможность сформировать в промышленности “опорный край державы”, несущую конструкцию народного хозяйства, на которой в “роковые сороковые” могла крепиться вся военная экономика Советского Союза.
Сельское хозяйство: противоречия сплошной коллективизации. Применительно к сельскому хозяйству о позитивных результатах поворота к административным методам ускорения социально-экономических преобразований вообще и сплошной коллективизации в частности можно говорить лишь в узком и строго определенном смысле.
В 1929 г., провозглашая начало великого перелома в социалистическом строительстве и обосновывая его целесообразность, И. В. Сталин обещал, что крупное колхозное и совхозное земледелие “будет проявлять чудеса роста”, что “практика” колхозов и совхозов опровергнет возражения “науки” относительно эффективности “крупных зерновых фабрик в 40—50 тыс. гектаров”, что “если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом... наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире”. Ни одно из этих утверждений не оправдалось.
В отношении сельскохозяйственного производства прогнозы И. В. Сталина выглядят не преувеличением, но произвольной фантазией, мечтаниями, в которых игнорируются закономерности аграрной экономики, социальных отношений деревни и социальной психологии крестьянства.
Через три года, когда подошел срок исполнения обещаний относительно превращения СССР в самую хлебную державу, в стране свирепствовал голод, унесший миллионы жизней. Не стали мы самой хлебной или хотя бы одной из самых хлебных стран мира ни через 10 лет — перед войной, ни через 25 лет — к концу правления Сталина, ни через 60 лет — в наши дни. Трудно исключить предположение, что главной целью сталинских прогнозов было демагогическое стремление во что бы то ни стало привлечь партию и народ на свою сторону.
Ни реальный рост сельскохозяйственного производства (его практически не было), ни тем более соотношение обещанного и осуществленного не дают оснований считать развитие сельского хозяйства в 30—40-е гг. сколько-нибудь успешным. Если брать увеличение выхода сельскохозяйственной продукции в качестве главного критерия, то сплошную палочную коллективизацию, проведенную в те сроки и теми методами, как это было сделано в 30-е гг., надо признать экономической и социальной катастрофой.
Сложность критической ситуации предвоенных и послевоенных лет делает, однако, не совсем беспочвенными соображения, согласно которым подъем сельскохозяйственного производства, взятый сам по себе, не был в то время единственным показателем успеха или неуспеха аграрных преобразований.
Преобразования завершили создание в стране единой системы социалистических общественных отношений. В глазах большинства современников, в том числе в глазах значительных слоев сельского населения, они выступали как основа нового мира, новой организации хозяйственной, социальной, культурной жизни, не знающей эксплуатации и неравенства.
К тому же колхозное переустройство села позволило решить ряд кардинальных проблем экономического развития.
В соответствии с курсом на создание индустриальной экономики вовсе не нужен общий рост сельскохозяйственного производства. Абсолютно необходимо лишь такое переструктурирование и такое повышение эффективности труда, при котором можно было бы уменьшить число занятых в сельском хозяйстве пропорционально расширению спроса на рабочую силу в промышленности и поддерживать при меньшем числе занятых производство продовольствия на уровне, не допускающем длительного голода, обеспечивать снабжение промышленности техническим сырьем.
Конечно, даже с чисто индустриальной точки зрения предпочтительнее, чтобы сокращение занятости в сельском хозяйстве не просто компенсировалось, но перекрывалось повышением производительности труда. Уменьшающееся число работников тогда настолько увеличивает общий уровень производства, что становится возможным одновременно форсировать рост промышленности и повышать выпуск сельскохозяйственной продукции в расчете на душу населения.
Однако подобный вариант аграрного развития, обещая в случае успеха более благоприятный ход общественных перемен, в противном случае может обернуться потерей темпов индустриализации. Ибо стремление добиться одновременного роста и промышленности, и сельскохозяйственного производства неизбежно связано с риском более медленного сокращения аграрной занятости, менее интенсивного перелива работников и средств из аграрного сектора в промышленный. Создание предпосылок стремительной индустриализации оказывается не гарантированным. Руководство советского общества предпочитало “гарантированный” вариант.
Коллективизация гарантировала мгновенное по масштабам исторического времени создание минимально достаточных условий индустриализации в той мере, в какой они зависят от переустройства деревни. В этом отношении она достигла успеха. На протяжении одного-двух десятилетий доля занятых в сельском хозяйстве сократилась больше чем в полтора раза — примерно с 80% всего работающего населения в 1928 г. до 56% — в 1937 г., 54% — в 1940 г. и 48% — в 1950 г.
В течение 30-х гг. из сельского хозяйства высвободилось примерно 15-20 млн человек. Они составили основную массу новых работников промышленности, костяк того пополнения, которое позволило за 12 лет увеличить численность советского рабочего класса с 9 до 24 млн человек. Так что без новых рабочих, пришедших из деревни, индустриализация была так же неосуществима, как и без новых машин, станков, механизмов.
Перераспределение занятости заставляет несколько иначе взглянуть на все итоги развития сельского хозяйства. До сих пор мы подчеркивали, что это развитие (в отличие от промышленности) не привело к существенному увеличению общих объемов сельскохозяйственного производства сравнительно с доколхозным периодом, а в расчете на душу населения произошло прямое его снижение.
Это же положение означает, что коллективизация с середины 30-х гг. позволяла поддерживать сравнительно стабильную или по крайней мере не катастрофически ухудшающуюся обеспеченность страны продовольствием при резком и нарастающем уменьшения занятости в сельском хозяйстве. Одновременно в значительных масштабах увеличивалось производство технических культур.
Колхозная организация деревни гарантировала использование продукции сельского хозяйства в строгом соответствии с установками хозяйственно-политического центра, в первую очередь для регулярного снабжения городов продовольствием. Обычно применяющийся термин “товарная продукция” не очень подходит для выражения отношений, связанных с распределением в 30—40-е гг. плодов сельскохозяйственного труда между крестьянством и другими слоями населения.
Решающую роль играли принудительные государственные поставки и закупки, производившиеся по чисто номинальным, бросовым ценам. Никаких признаков товарности в госпоставках не было, и означали они по существу внеэкономическое изъятие части продукции для снабжения городов, армии, создания государственных резервов и т. п. Но как бы ни назывались эти отношения, именно колхозная организация в рамках административного хозяйственного механизма позволила и заставила поднять долю зерна, потребляемого вне деревни, с 15% в 1928 г. до 40% в 1940 г.
Но для десятков миллионов колхозников и их детей рост этой доли и те жесткие меры, с помощью которых обеспечивалось изъятие сельскохозяйственной продукции, оборачивались нелегкими испытаниями и тяготами.
Даже если отвлечься от моментов чрезвычайного положения — вымирания многих деревень в разгар коллективизации, полуголодного существования в военное и послевоенное время, если принять во внимание только мирные периоды колхозной жизни (30—40-е гг.), все равно придется признать, что крестьянство в массе своей было обречено в это время на недоедание и недопотребление, что права и свободы человека ущемлялись в деревне гораздо сильнее, чем в городе.
Но как бы то ни было, промышленность получала сырье, миллионы рабочих и служащих обеспечивались минимумом продовольствия, хозяйственный центр имел возможность концентрировать средства для закупок техники за рубежом. В этом смысле крестьянство наравне с рабочим классом и интеллигенцией может считаться творцом индустриальных успехов нашей страны.
Когда же в военное лихолетье в обезлюдевшей деревне и без того не слишком большой выход продукции уменьшился еще в полтора-два раза, колхозная система беспощадной непреложностью своей “первой заповеди”, требовавшей прежде всего отдать хлеб государству, спасла страну от смертельного голода.
Коллективизация 30-40-х гг. не подняла сельское хозяйство и не привела крестьянство к зажиточной жизни. С экономической точки зрения все, чего она достигла, — возможности кормить народ: чаще — впроголодь, реже — сытно, но все-таки кормить и одновременно изымать на нужды индустриализации, а потом войны и послевоенного восстановления огромную часть людских и материальных ресурсов деревни.
В соответствии с целями принятого курса, в котором все подчинялось ускорению индустриализации любой ценой, колхозное переустройство деревни воспринималось как бесспорное достижение. Недаром в 30-е гг. многие бывшие противники коллективизации искренне сочли свое прежнее мнение ошибочным. Потребовались десятилетия горького опыта и десятки неудачных попыток совершенствования колхозов, чтобы долговременные последствия палочной коллективизации предстали во всей своей сложности, в подлинном, неприукрашенном виде.
Культурные преобразования. Социалистическая направленность многих преобразований 30—40-х гг. способствовала преобладанию доступных, демократических форм распределения социальных благ.
Активно развивалась материально-организационная и кадровая база народного образования. Примерно вдвое увеличилась школьная сеть: в 1914 г. в стране насчитывалось 106 тыс. школ, в 1927 г. — 119 тыс., в 1940 г. — 192 тыс., в 1950 г. — 202 тыс.
Численность учительства росла еще быстрее. Если в 1914 г. в школах работало 231 тыс., а в 1927 г. — 347 тыс. учителей, то в 1940 г. их число достигло 1 216 тыс., а в 1950 г. — 1 433 тыс. Практически заново была создана сеть средних школ. Именно в 30—40- е гг. она впервые в истории нашей страны приобрела массовые масштабы. В 1940 г. в СССР действовало 65 тыс., в 1950 г. — 74 тыс. средних школ (4 тыс. в 1914 г. и 8 тыс. в 1927 г.).
Тогда же сформировалась материальная база, достаточная для того, чтобы дополнить всеобщую школу массовым дошкольным воспитанием и широким послешкольным, высшим и средним специальным образованием. До революции в России почти не было детских садов и яслей; в конце 20-х гг. в число дошкольных учреждений превышало 4 тыс. и их посещало 186 тыс. детей.
Сеть высших и средних специальных учебных заведений измеряется принципиально иными величинами — в отличие от школ и детских садов здесь счет идет скорее на десятки и сотни. Но число вузов и техникумов увеличивалось в 30—40-е гг. достаточно быстрыми темпами. В 1914 г. молодежь страны принимали менее 400 высших учебных заведений и техникумов. Уже вследствие одного этого обстоятельства высшее и среднее специальное образование неизбежно носило отпечаток элитарности.
В 1927 г. число университетов, институтов, техникумов, училищ достигло примерно 1200, в 1940 г. молодежь могла поступать почти в 4600, а в 1950 г. — в 4300 учебных заведений.
Социалистическая индустриализация и коллективизация сопровождались созданием системы учреждений, открывавших доступ к современным формам культурной жизни всему населению (а не только подрастающему поколению), вводивших культуру в повседневный быт народа.
Особенно большое значение имело развитие современных средств массовой информации (печати и кино).
Ежегодно увеличивался тираж выпускаемых книг с 87 млн в 1913 г. и 226 млн в 1927 г. до 462 млн в 1940 г. и 820 млн в 1950 г., ежедневный тираж газет с 2,7 и 9,4 млн до 38 и 36 млн, количество массовых библиотек — с 13 тыс. и 27 тыс. до 95 тыс. и 123 тыс., киноустановок — с 1,4 и 7,3 до 28 и 42 тыс. Таким образом, впервые в истории страны сложилась техническая возможность приобщить к массовой культуре урбанистического типа не только отдельные слои населения, но большинство народа.
Изменились масштабы народного образования и характер культурной жизни. В течение нескольких лет индустриализации и коллективизации был завершен полный охват подрастающего поколения начальной школой. В конце 20-х гг. в начальной школе обучалось около 10 млн детей — примерно 3/4 соответствующей возрастной группы; десятилетием позже — свыше 20 млн, или практически все подрастающее поколение. Особенно заметный сдвиг произошел в деревне, причем осуществлен он был в немалой степени благодаря достаточно жесткому регулированию сельской жизни колхозной системой.
Рост доступности образования и обусловленного им социального продвижения относится к числу тех немногих процессов общественного развития в 30-40-е гг., которые реально улучшали положение народных масс.
Трагедия раскрестьянивания деревни, приводившая к преобладанию в городском населении массы выходцев из села, не усвоивших даже азов урбанистической культуры, оборачивалась окрестьяниванием города. Процесс этот, по форме подчас повторявший деревенскую трагедию в виде фарса, по содержанию был не менее трагичен, чем крушение старой деревни. Происходило ущемление и даже разрушение многих высших проявлений городской культуры, ухудшалось положение ее носителей — старой городской интеллигенции и потомственных городских рабочих.
Возникал своего рода культурно-нравственный вакуум, и уровень массовой бытовой морали снижался. Немалую роль играло и ухудшение многих сторон материального положения горожан. Но если иметь в виду простейшие общецивилизационные основы социально-культурного прогресса — приобщение народа к школе, газете, врачу, зубной щетке, эти основы, несомненно, крепли вместе с ростом городов и городского населения.
Позитивные сдвиги в социальном положении и культуре народных масс в 30-40-е гг. касались лишь отдельных условий повседневной жизненной обстановки — здравоохранения, образования, распространения городского быта.
При всей своей значимости эти сдвиги не завершили перехода к современным, цивилизованным формам социальнокультурного обслуживания и быта.
В революции культурной продолжалось великое дело, начатое революцией социальной, — уничтожение прежней, изжившей себя сословности, исторически закрепившегося в России полусредневекового разделения общества на “народ” и “верхи”, “культурные слои”, живущие как бы на разных ступенях цивилизации.
Крушение царизма, победа Октября, Гражданская война привели к политической ликвидации старой сословности, создали политические предпосылки для устранения ее остатков в социально-культурной среде. Но только преобразования 30—40-х гг. всерьез двинули страну по пути фактического преодоления цивилизационного разрыва в повседневной жизни, в быту, в привычках.
Переход советского общества к современной городской и индустриальной культуре не завершился в годы первых пятилеток. Это произошло двумя-тремя десятилетиями позднее. Однако здесь, как и в промышленности, был достигнут качественный сдвиг, пройдена переломная точка в процессе становления современных форм культуры, социального обслуживания, воспитания подрастающих поколений.